Владимир Акимов - Демидовы
— Как прикажешь понимать слова твои, князь? — Татищев напряженно посмотрел на Вяземского.
— А как хошь, так и понимай, что уже тут приказывать. И еще тебе говорю, генерал: с Демидовым в свару не лезь. А что, обедать скоро ли подадут?
Только на четвертый день поздним вечером появился в Невьянске Акинфий. Грохоча сапогами, прошел через вестибюль, поднялся по лестнице.
Евдокия не спала. Напряженно прислушивалась к шагам и голосам. Вот дверь в спальне отворилась и медленно вошел Акинфий. Остановился перед широкой кроватью под балдахином и, будто окаменев, впился страшным взором в жену. Евдокия не выдержала, затряслась, поползла с кровати, путаясь в простынях.
— Акинфушка… благодетель… прости Христа ради… — Она обнимала его заляпанные грязью сапоги, умоляла: — Прости… Ить ты супруг мой, Акинфушка. Мой… мой…
— Купила ты меня за деньги, да, видно, не всего!
Акинфий оттолкнул жену и вышел из спальни. Спустился вниз, позвал громко:
— Эй, кто-нибудь!
— Тут я, Акинфий Никитич! — вынырнул Лиходеев.
— Гости завтра уезжать будут?
— Завтрева, батюшка! Князь велел с утра карету заложить.
— Хорошо. Как они из дома-то выйдут, так ты сразу дом и подпали.
— Да ты в своем уме, батюшка?! — ужаснулся Лиходеев.
— Делай, что велено, не то шкуру спущу! Только наперед людей выведи. И сена поболе накидай, чтоб горело хорошо! — С этими словами Акинфий сорвал с вешалки волчью шубу, бросил ее на пол и завалился спать.
— А с добром как быть? Ить добра полон дом! — запричитал Лиходеев.
— Делай, как велено, — выдохнул Акинфий и закрыл глаза.
Утром у парадного крыльца толпились бабы, детишки, старики.
Княжеский экипаж был уже запряжен четверкой холеных коней, четверо верховых демидовских стражников гарцевали разом. Слуги выносили и ставили в карету короба, тюки, лари.
И вот вышли из дома Вяземский с Татищевым, а следом Акинфий.
— Прощай, Демидов. — Князь легонько обнял его. — Я не в обиде. За подарки спасибо превеликое. И собирайся следом за нами в Санкт-Петербург. Предстанешь пред светлейшие очи герцога Бирона. — Князь в некотором смущении развел pyками.
— Коль надобно, предстану.
— Да… — с явной неохотой продолжил Вяземский. — Надобно на твоих заводах кабаки открыть. И не спорь! То высочайшее повеление. Не нашего ума. Все! — прервал он сам себя.
Вдруг испуганный крик раздался в толпе, и люди шарахнулись в стороны от дома, горохом посыпались с крыльца.
— Пожа-а-ар!
Пламя полыхнуло из-под крыши в одном месте, в другом. Со звоном. стали лопаться стекла, в проемах окон заметались рыжие хвосты.
— Коней запрягайте-с! Бочки иде?! Воды-и!
Люди метались, бестолково кричали, и только Акинфий с каким-то удовольствием молча наблюдал за пожаром.
— Что же ты столбом стоишь? — вскричал князь. — Командуй пожар тушить!
— Пущай горит, ваша светлость, — равнодушно ответил Акинфий.
— Да ты что, Демидов! Это же сколько добра по ветру!
— Добро, конечно, жалко, князь. Только посудите сами, кто ж после ваших милостей там жить согласится?
До князя и Татищева дошел смысл сказанного, но оба предпочли сделать вид, что намека не поняли.
— Прощевай. Бог даст, в Санкт-Петербурге свидимся. — Князь первым полез в карету.
…Демидовские домочадцы стояли напуганной, притихшей толпой. Со страхом смотрели на пожар. За спиной Евдокии появился Крот. Она глянула на него мельком, процедила с ненавистью:
— Уйди с глаз долой, диавол.
— Вы шибко-то не переживайте, што сорвалось. Он в Питенбурх собирается. Авось обратно-то и не вернется. От Биро-на отбояриться не просто…
Акинфий и его брат Григорий обедали в кабаке при почтовой станции неподалеку от Санкт-Петербурга. В углу две подвыпивших девицы пели тоскливую песню про красну девицу, добра молодца и змею-разлучницу.
— Нда-а… — покачал головой Демидов, выслушав рассказ брата. — Ну и дела в России…
— Дела такие, братушка, что не дай бог, — вздохнул Григорий. — Да все в тайне.
— Серебро мое…
— Я как послание от тебя получил, глазам не поверил, — улыбался Григорий. — Считай, пять годов не виделись…
— Серебро, которое весной прислал, хорошо схоронил?
— До второго потопа искать будут.
В другом углу краснолицый человек в подряснике обучал грамоте пяток вихрастых ребятишек. Одна нога у него была деревянная, вторая в порыжелом ботфорте — не то отставной инвалид, не то монах-расстрига.
— Сия первая буква «аз», — широко разевая пасть, тянул учитель. — Означает многое душе православной. К примеру: аз есмь господь твой…
— Аз есмь… — загалдели дети.
Подошел кабацкий служка, поставил перед инвалидом штоф, чарку и миску крошева — репчатого лука с огурцами. Тот выпил чарку, крякнул, захрустел крошевом:
— Сле-щая буква… — Он встал и захромал по зале. — Сле-щая буква «доб-ро-о»! — диким голосом заорал он и разом обнял обеих девок. — Добро-о, слышь, Ксюшка!
Девка истошно завизжала, ударила инвалида по руке.
— Как нас покойный батюшка учил? — негромко продолжал разговор Акинфий. — Ты веди меня куда хошь, я пойду за тобой, но я должен знать, что ты умней меня, что не заведешь по глупости своей в болото. Ты вспомни, как при Петре Лексеиче было и каково теперь?
— За такие мысли, братушка…
— То-то и оно! — переходя на шепот, продолжал Акинфий. — Мои заводы летошний год столько дали, сколь половина всех аглицких заводов, во как! А я мыслей своих бояться должен? Не-ет, шалишь!
— Такие, как Петр Лексеич, небось, раз в двести лет родятся…
— Правильно! — Акинфий наклонился к уху Григория. — А пока второго нету, мы, промышленные люди, должны царей на престол ставить! На нас все держится! Задави нас, и упадет Россия!
— Отчаянный ты, братушка, — помедлив, проговорил Григорий.
Акинфий утер губы и троекратно поцеловал Григория.
— Энту грамотку, — едва слышно прошептал он, сунул мелко сложенный листок брату за обшлага рукава, — свезешь царевне Елизавете Петровне. Знай, ежели что стрясется, я выручу. Только грамотку, кроме царевны, — никому. А на словах передашь, что мне рассказывал. Пусть знает: медлить нельзя, по кускам раздерут Отечество. Здесь тебя буду ждать утром. И сей же час на Урал поедешь, Гриша. Тут тебе опасно!..
Внезапно на дворе залаяли собаки, заржали лошади и в клубах морозного пара ввалились десятка два немцев. На полуслове оборвалась песня. Заметался за стойкой полусонный кабатчик. Слуги помчались за штофами и стаканами.
— Вот они, теперешние хозяева земли Русской, — усмехнулся Акинфий.
Мимо них прошел высокий, ладный человек в дорогом кафтане с алмазной звездой. Акинфий поспешно встал, поклонился:
— Здравствуй, светлейший герцог.
— Пардон, Демидов, пардон! — Герцог прошел к столу, где сидели две девицы, наклонился к черненькой, которую инвалид называл Ксюшей, и поцеловал ее в щеку.
— Гутен морген, Ксюша!
— Гутен морген, миленький. — Обняв герцога, Ксюша зашептала: — Про тайны шушукались, про черных людей. А потом старший младшему в рукав бумажку сунул.
Герцог еще раз поцеловал девицу и подошел к Демидовым.
— Ну, здравствуй, Демидов! — Он обнял Акинфия, легко коснулся щекой щеки. — Прости, но сперва здороваются с дамами, даже если род их занятий… предосудителен. — Бирон засмеялся, показав большие желтые зубы.
— Это брат мой Григорий, светлейший герцог, — сказал Акинфий. — Тульским родительским заводом владеет.
Бирон без церемоний протянул Григорию руку:
— Если будет в чем нужда, обращайся сразу ко мне. Я друг твоего брата, а значит, и твой друг.
— Спаси тя бог за ласку, светлейший герцог, — поклонился Григорий, а затем поклонился брату. — Прощай, брат. Пора мне
— Прощай, — кивнул Акинфий.
— Вы, русские, холодны, как ваша зима, — улыбнулся Бирон. — Хоть бы обнялись на прощание.
— Чай, не на войну расстаемся, — усмехнулся Акинфий.
— Просим к нам, светлейший герцог великой Курляндии! — крикнул один из офицеров-иемцев, сидевших за другим столом.
— Благодарю, мой Ульрих, — Бирон прижал руку к сердцу. — Не могу. Деловое свидание! — И тут же продолжил по-немецки — У молодого русского письмо. Задержите.
— Сле-щая буквица… — хрипло забормотал учитель, спавший за столом неподалеку от курляндцев. — Сле-щая — «лю-ди-и-и»! — истошно заорал он и, открыв один глаз, захохотал. — Какие же это люди? — Что — черти! Ксюшка-а, ты где?
— Ах, ты! — Акинфий вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. — Ключи Гришке забыл отдать! Прости, герцог! — И он бросился догонять брата.
Курляндцы торопливо поднимались следом, заспешили к выходу.
— А-ах, Ксю-ушка! Вот ты где, стервь! — орал инвалид. — С иноземцами винище хлещешь, а мной требуешь!
