Владимир Акимов - Демидовы
Вынув нужную бумагу и далеко отставив от себя, пробежал глазами:
— Слушай, что казна истратила за летошний год… На строительство Питербурха 256 313 рубликов, на содержание двора матушкиного 2 мильона 500 тыщ. Но матушка-то ладно, бог ей судья… Слушан дало: артиллерия российская — 370 тыщ, а конюшни светлейшего герцога Бирона — мильон с тремя рублями. Это так?
— Это не твое дело, — не скрывая недовольства, сказал Татищев. — Твое дело исправно платить подать.
— Ага, — кивнул Акинфий. — А лошадки немецкие мои денюжки на дерьмо переводить будут? Нет, генерал, я уж лучше двадцать первый завод поставлю. — Не выдержал, сложил кукиш, сунул Татищеву: — Вот конюху немецкому!
— Остерегись, Демидов. — Татищев встал. — Я дворянин и я присягал…
— И я дворянин, — поднялся Акинфий. — Мне Петр Великий сие звание даровал! И я россиянин!
А башню все строили. Росли степы. Акинфий взобрался по лесам на верхнюю площадку. Отсюда открывалась далекая панорама на весь Невьянск, на заводы, пруды, нагромождение черных домишек, на серебряную гладь воды с парусными лодками.
Акинфий вдохнул полной грудью, улыбнулся. Следом на площадку, пыхтя, взобрался зодчий Ефим Корнеев.
— Тута две малых мортиры поставить надобно, — глянул на него Акинфий. — Ядер горку да пороху положить…
— Пошто, Акинфий Никитич? — удивился зодчий. — По ком палить?
— Было бы чем палить, Корнеич, а по ком — завсегда сыщется.
…В камере под башней был сооружен сыродутный горн с клинчатыми мехами. Там трудились трое мастеровых.
Когда зашел Акинфий, они вытаскивали из горна крипу отлитого металла.
— Гляди, хозяин, — улыбаясь и утирая мокрое бородатое лицо, проговорил мастеровой Иван Детушкин. Он ловко подхватил полупудовую крипу железными щипцами, сунул в бочку с водой. С шипением поднялось облако пара. Через секунду Акинфий держал в руках кусок серебристого металла, ощупывал его, ковырял ногтем.
ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР ИВАН ДЕТУШКИН. ПОТОМКИ: ВНУК СЕРГЕЙ НИКОДИМОВИЧ — ТОЖЕ ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР; ПРАВНУК ИГНАТ САВВИЧ — ГОРНОВОЙ НА ВЕРХ-ИСЕТСКОМ МЕТАЛЛУРГИЧЕСКОМ ЗАВОДЕ, ЧЛЕН РСДРП С 1903 ГОДА, ПОГИБ В 1919 В БОЯХ С КОЛЧАКОМ; ПРАПРАВНУК МИХАИЛ СЕРГЕЕВИЧ ДЕТУШКИН — СОВЕТСКИЙ УЧЕНЫЙ-АТОМЩИК.
— Чистое серебро, хозяин, — гудел Детушкин. — Без примесей. Хоть рубли отливай!
— Тихо, Детушкин, — Акинфий вскинул на него лихорадочно заблестевшие глаза, — про рублики никому ни полслова. Руду мы эту вам сюда по ночам доставлять будем, и уголь також, и припас съестной. А платить я вам чистым серебром буду.
Трое мастеровых молчали, соображали. Страх медленно закрадывался в души. Акинфий бросил слиток на каменный пол, раздался мелодичный звон. Подмигнув мастеровым, хозяин вышел, старательно прикрыв за собой окованную железом дверь. За дверью стоял чубатый стражник с саблей и пистолетом за поясом.
На столе Акинфня лежала громадная карта-чертеж Урала и ближних мест. Вокруг стола сгрудились бородатые мастера.
— Думка у меня такая, господа мастера. До зимы заложить еще четыре завода: Кыштымский, Уткинский, Иргинский и Верх-Исетский. Окромя того, рудознатцы мои нашли богатые медные жилы в краях Алтайских.
— Вон куды добрался Демидов! — присвистнув, сказал мастер Гудилин,
— Дай срок, мы во все пределы распространимся! Была б охота к делу сему.
При этих словах Акинфий покосился в сторону сына. Прокопий сидел в стороне и явно скучал. Был он статен и красив с виду, в дорогом атласном кафтане с брильянтовыми пуговицами. Дорогие перстни сверкали на холеных руках.
— А на молотовых фабриках, — гудящим басом сказал Гудилин, — горн будем класть восемь аршин в длину и в ширину четыре аршина.
— Десять длина надо и шесть — ширина, — на ломаном русском языке возразил высокий рыжий швед с трубочкой в зубах.
— Эх, хватил! — обиделся Гудилин. — Отродясь таких больших не строили! В твоей Чухляндии строили?
— В моя Швеция нет, а сдесь надо.
УЛАФ СТРЕНБЕРГ, АРТИЛЛЕРИСТ, УНТЕР-ОФИЦЕР ШВЕДСКОЙ КОРОЛЕВСКОЙ АРМИИ. ПОСЛЕ ПЛЕНА ОСТАЛСЯ НАВСЕГДА В РОССИИ. ПОТОМКИ: ВИКТОР УЛАФОВИЧ СТРЕНБЕРГ, УПРАВЛЯЮЩИЙ ЗАВОДАМИ; ПРАВНУК ИВАН ИВАНОВИЧ СТРЕНБЕРГ, ГЕНЕРАЛ ОТ АРТИЛЛЕРИИ, ПОГИБ В
ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОИНУ В ГАЛИЦИИ; ПРАПРАВНУК ВЛАДИМИР АФАНАСЬЕВИЧ СТРЕНБЕРГ, СОВЕТСКИЙ УЧЕНЫЙ В ОБЛАСТИ МЕТАЛЛОГЕНИИ.
— Видал, у него в Швеции нету, а здесь он хочет! — хлопнул себя по коленям Гудилин.
— Надо думат вперед. Сколько железа будет дафать завод сегодня, а сколько зафтра, — пыхтя трубкой, невозмутимо отвечал Стренберг. — Кажется, так учил император Петр?
Акинфий задумался.
— И что это за земля такая — Швеция, — задиристо бубнил Гудилин. — Все командовать норовят.
— Швеция — ошен хороший земля, — простодушно улыбнулся Стренберг.
— Вот и вали туда! Поди, соскучился по родине-то?
— Здесь мой родина, — качнул головой швед. — Россия…
— Фу ты, ну ты! А Швеция как же?
— И Швеция родина. У меня теперь два родина, я ошен богатый…
— У нашего Емели семь пятниц на неделе! — хмыкнул Гудилин.
Бородатые мастера слушали перепалку, улыбались.
— Стренберг дело говорит, — сказал Акинфий. — Затея сия вдвое дороже станет, зато опосля фабрику перестраивать не придется.
Сыну Прокопию окончательно надоели эти скучные разговоры, и он, поднявшись, направился к двери.
— Ты куды, Прокопий? — недовольно глянул на него Акинфий.
— В дорогу собраться, батюшка, — зевнул сын. — Завтрева в Питербурх выезжать спозаранку.
Акинфий помрачнел, отвернулся. Прокопий вышел.
— Не шибко сынок-то к нашему делу радеет, — сочувственно вздохнул мастер Гудилин.
Ранним осенним утром Акинфий и Евдокия провожали сына в Санкт-Петербург. Они стояли у кареты, запряженной четверкой сытых коней. Кучер уже восседал на козлах.
— Веди себя пристойно, — напутствовал Акинфий. — Без меры не бражничай, учись наукам прилежно… Ну, дай обниму тебя, — он прижал сына к груди, шепнул: — Вести об себе почаще присылай, а то мать шибко тоскует.
— Ладно… — нехотя обронил Прокопии и подошел к матери.
Дворовая челядь стояла поодаль, умилялась барскому прощанию. Приказчик Крот поигрывал нагайкой, улыбался чему-то.
Карета тронулась. Евдокия утирала слезы, махала вслед рукой. Акинфий стоял, невесело опустив голову.
Ночью он проснулся, будто от толчка. Осторожно встал с постели, начал торопливо одеваться, стараясь не шуметь. Евдокия не спала, следила за мужем из-под прикрытых век. Акинфий оглянулся на нее, вышел из спальни.
Во дворе он открыл конюшни, заседлал коня, вывел его, взобрался в седло…
…Марья вздрогнула, очнулась от сна, услышав негромкий стук в дверь. Поднялась, накинула платок на голые плечи, пошла открывать. Отодвинула щеколду и охнула, увидев в голубом проеме двери черную высокую фигуру. Шагнула, обняла сильно.
— Марьюшка… Кровинка моя! Казни меня, как хошь, не могу без тебя! Сердце разрывается, Марья! Один я! Оди-ин, как перст, и не к кому прислониться!
— Акинфушка… горе ты мое злосчастное…
…В глухой ночи дробно рассыпался перестук копыт. Акинфий сидел в седле, при-жимая к себе Марью. Кончился поселок, дорога запетляла по черному лесу. Марья обреченно закрыла глаза, вся отдаваясь внезапному порыву. Эх, будь что будет! Сверкнуло счастье на мгновение, а там — хоть тьма до смертного часа! И слабая улыбка осветила изможденное ее лицо.
Он привез ее в глухую сторожку, на руках внес внутрь, ногой распахнув дверь. Осторожно положил на расстеленные у печи ковры с подушками. Синяя ночь заглядывала в маленькие оконца. Акинфий зажег свечу, лампаду у иконы в красном углу.
— Я здесь иной раз отдыхаю, — улыбнулся Акинфий. — Как по тайге намотаюсь, приеду сюды и сплю без памяти.
— Нельзя нам тут быть… грех это, Акинфий, великий грех…
— Замолим! — вновь улыбнулся Акинфий, обнимая ее. — Сил моих нет, Марья! Каждую ночь снишься! Спать не могу, работать не могу! Все опостылело!
— То я виновата, Акинфушка, — утешала его Марья, — смутила тебя. Простн.
Акинфий не дал ей договорить, повалил навзничь, стал жадно, торопливо целовать лицо, шею, грудь…
Евдокия не спала. Лежала, стиснув зубы, и слезы медленно скатывались по щекам. Потом поднялась с постели, начала поспешно одеваться. Спустилась по широкой мраморной лестнице, вышла в вестибюль.
Акинфий ножом отрезал куски холодного жареного мяса, ел с жадностью. Марья, лежа на коврах, молча, с улыбкой наблюдала за ним. Трепетало маленькое пламя свечи, странная тень горбатилась на бревенчатой стене.
— Ехать пора, Акинфушка, — негромко сказала она. — Скоро светать начнет…
— Ехать? — вздрогнул Акинфий. — Да, да, сейчас… — Он отшвырнул нож и невидящими глазами уставился на пламя свечи. — А то давай вовсе уедем отсюда, Марья. Куда захотим! Хоть за границу! Все брошу, от всего отрекусь, вдвоем жить будем. Пропади оно все пропадом — заводы, железо, пушки с якорями! Мы любить друг друга будем, Марья!
