Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1)
— Вот что. Слушай, рядовой Никита Гамай, отпущу тебя погулять. Мы ведь с тобой земляки. И ты из Полтавской губернии, и я. Только смотри мне, чтобы в трактир не заглядывал да не набрался той самой, как дед мой говорил, оковитой[1]. Эх, соскучился я по нашей Диканьке. Можно было бы и домой, да встретил тут одну остроглазую. Как стрельнула своими карими, сразу сдался ей в плен. Остался на военной службе сверхсрочно. — Он продолжал, понизив голос: — Да и куда было возвращаться? У отца пятеро сыновей, а земли нет. Что там делать? Где кусок хлеба добывать для жены и детей? Спасибо царю-батюшке — освободил нас, а земельку — бог даст. А в панской экономии не хочу гнуть спину. Буду тут век доживать. — Прислушался, подошел к двери, открыл — никого нет. Погрозил пальцем и перешел на шепот: — Про студента Несторовского не говори никому. Господа жандармы тихонько взяли его вечером. Чтобы солдат не встревожить, вызвали его в полковую канцелярию — и квиты. Говорят, что кто-то на него донос написал о том, что он якшался с тем отчаянным, что в царя стрелял. Был такой разговор, а правда ли — не знаю. Молчи, никому ни слова. И заруби себе на носу — ты ничего этого от меня не слышал. — Он говорил и одновременно копался в деревянном сундучке. — Так вот, я и скажу тебе, Гамай. Слушай меня. Я должен хорошему знакомому три целковых. Вот видишь, — показал ассигнацию, — три рубля. Отнесешь их ему. Он живет на Васильевском острове, на Малом проспекте. Вот на этом листочке я написал, какой дом и какая квартира. Фролов его фамилия. Это, может, и не так близко от памятника государю Петру. Да у тебя ноги молодые. Дойдешь — быстренько-быстренько, туп-туп-туп.
Никита сегодня не узнавал в этом суетливом человеке строгого фельдфебеля, чей грозный вид пугал солдат.
— Как перейдешь мост, — продолжал Петрушенков, — иди прямо и прямо, потом налево, а там спросишь. Вот и хорошо. Уважь меня, старика. Не хочется бить ноги, идти в такую даль. А тебе это в охотку.
Петрушенков без умолку говорил, и Никита едва успевал время от времени вставлять три слова:
— Есть, господин фельдфебель!
Пусть тараторит Петрушенков, пусть выговорится. Никита был рад до бесчувствия, ведь увидит Машу. Две недели не встречался с ней. Обрадовался. Но на сердце грусть и печаль. Пойдет один, без Аверьяна. А ведь Аверьян осчастливил его, приведя в семью Мировольских. Спасибо ему! А что будет с ним, хорошим другом? Жандармы могут придраться к какой-нибудь мелочи. Засудят Аверьяна, закуют в кандалы. Не хотелось верить. Всю дорогу думал об этом, пока шел на Садовую улицу.
Шел, ломая себе голову — неудобно приходить с пустыми руками. Аверьян научил его. Всегда, когда приходили к Мировольским, Аверьян непременно приносил цветы или хотя бы один цветок. Никита зашел на Невский, увидел цветочницу, стоявшую, как всегда, на углу Караванной улицы. Бледная, худая, с запавшими глазами, девчушка пританцовывала тоненькими ножками, обутыми в старенькие дырявые ботинки.
Выбрал два цветка, светло-розовых, пышных, вытащил самодельный кошелек, привезенный из Запорожанки, достал четыре копейки.
— Дядя солдат! Набавьте еще одну копейку. Это же не мои цветочки, от хозяйки ношу. А моя мама лежит больная, кушать просит, — простонала девочка, пытаясь улыбнуться.
Никита молча достал из кошелька копейку и положил на протянутую ладонь девочки.
«Одну копейку!» Не попрошайничает, а зарабатывает своим трудом, каким бы то ни было, а трудом.
…Никита не шел, а летел на Садовую. Вот уже знакомые ворота, помчался во двор и быстро шмыгнул в знакомый подъезд. Не успел опомниться, как взлетел на пятый этаж и дважды покрутил вертушку. Через мгновение Маша открыла дверь, будто дежурила возле нее. Воскликнула: «Никитушка!» — и бросилась к нему, но сразу отпрянула, услышав шаги матери.
— Добрый день! А где же Аверьян? — обвела взглядом прихожую Олимпиада Михайловна.
— Он задержался? Наверное, к бабушке зашел? — взволнованно спросила Маша.
— Добрый день! — неторопливо произнес Никита и робко протянул Маше первый свой подарок — цветы, выращенные в ненастную весеннюю погоду в оранжерее где-то на окраине Петербурга.
Маша взяла цветы, прижала к лицу, украдкой, чтобы не заметила мать, поцеловала нежные лепестки.
— Ой, — спохватилась она, — что же мы стоим на пороге? Идем в комнату.
Радостная, она побежала вперед.
— Садитесь, садитесь, Никита Пархомович!
Ему было приятно услышать от Маши такое уважительное «Пархомович», словно бы и не к нему обращенное. Откуда она узнала его отчество? Наверное, Аверьян сказал.
Дотошный он человек. Все выспрашивал, как зовут отца и деда, как живут в Запорожанке, далеко ли она от Полтавы и Екатеринослава? И все ему нужно, и все он хотел знать. Впервые в жизни его назвали «Пархомович»! Да еще и произнесла это Маша. О Маша! Маша! Откуда ты взялась такая приветливая, желанная? Так бы и сидел возле нее и смотрел в лучистые глаза. Такие близкие и дорогие, а такие далекие, как звезды на небе.
— А где же Аверьян? — переспросила Олимпиада Михайловна, спустила его с небес на землю.
Сказать сразу об аресте или умолчать до следующего раза? А Олимпиада Михайловна и Маша впились в него глазами и настойчиво ждали ответа.
Через силу выдавил:
— Не хотел вас волновать… Аверьяна нет в полку… Его арестовали жандармы несколько дней назад.
Олимпиада Михайловна пошатнулась и, если бы ее не поддержал под руку Никита, упала бы на пол. Он бережно перенес ее на постель. Маша принесла стакан воды. Брызнула на лицо матери. Олимпиада Михайловна открыла глаза и прошептала:
— Вы тут?
— Мы тут вдвоем, мама. Я и Никита Пархомович.
— Скажите, за что арестовали Аверьяна?
— Не знаю. Никто ничего не сказал, — тихо ответил Никита.
Олимпиада Михайловна качала головой, стонала.
— Мне уже легче. Скажите, что говорят в вашем полку.
— Ничего не говорят… Солдаты молчат.
— Тогда расскажите о чем-нибудь другом.
— Мама! — сурово глянула на нее Маша. — Что он вам расскажет? Лежите, успокойтесь. А мы пойдем в кухню, чтобы вам не мешать.
— Сидите здесь, — не соглашалась мать. Она не хотела, чтобы Маша оставалась вдвоем с Никитой.
— Отдыхайте, мама. Может, уснете. А мы пойдем в кухню.
Рассерженная Олимпиада Михайловна равнодушно махнула рукой.
— Садитесь, Никита Пархомович, — сказала, войдя в кухню, Маша и села на табуретку рядом.
— А почему вы величаете меня по отчеству? — усмехнулся Никита.
— Как-то неудобно называть по имени, — нарочито громко ответила она, чтобы слышала мать. — Вы гость и такой нарядный в гвардейском мундире. К вам и подойти страшно, — провела пальцами по погонам. — Встаньте, я посмотрю на вас.
Он вытянулся перед Машей — статный, высокий, в ловко пригнанном по фигуре мундире, украшенном золотистыми пуговицами и шевронами.
— У меня к вам поручение, — прошептал Никита, наклонившись к Маше.
— Что такое? — спросила испуганно.
— Тихо! Чтобы не слышала мама. Аверьян передал вам вот это письмо. Там все написано. За письмом придут. Поняли, Маша? Это страшная вещь. Кроме вас, никто не должен знать о письме. Аверьян сказал, что из-за него могут голову снять. Поняли?
— Поняла, дорогой Никита. Я уже одно Аверьяново письмо передавала. Я умею хранить тайну. — Отвернувшись, она спрятала письмо на груди. — Как мне тяжело! Что с Аверьяном? Ой, боже, боже! Страшно! Плакать хочется, а слез нет… Подождите, взгляну, как чувствует себя мама.
Через минуту вернулась и еще ближе пододвинула свою табуретку к Никите, прикоснулась к его руке, вздрогнула.
— Я думаю о брате. Аверьян относился ко мне как к родной сестре. Отца я не помню. Он заботился о нас. Хотя и жил долго в Москве, но часто приезжал к нам. В детстве брат носил меня на руках… да, да, не только поднимал, но и носил по комнате. Носил и приговаривал: «Расти, сестричка, счастливой и здоровой!» Ой, больше не могу!
Умолкла, склонилась над столом. Никита увидел, что она плачет. А как ее успокоить? Что сказать? Где взять слова?
Она тихонько рыдала, а он сидел рядом с ней и молчал. Пусть выплачется, ей легче станет, слезы успокаивают, как говорила когда-то мать.
Подняла голову, из глаз скатывались по щекам крупные капли. Никита набрался смелости, пододвинулся ближе и своими пальцами неуклюже смахнул серебряные слезинки, а потом стремительно вынул из кармана носовой платок и начал вытирать щеки. А она замерла, тронутая его нежностью.
— У меня он единственный брат… двоюродный, а как родной, у нас больше никого нет. Скажите, что будет с нашим Аверьяном? Неужели он в чем-то виноват? Скажите, — взяла обе его руки в свои.
Вместо ответа он сжал ее руки в своих крепких ладонях, припал к ним губами, стал целовать. Маша не успела опомниться, страстный порыв Никиты ошеломил ее, она забыла обо всем, чувствуя, что рядом сидит милый ее сердцу человек.
