Евгений Люфанов - Великое сидение
– Чего это ты, маманя?.. Козыри ведь…
– Отвяжись, ну-к вас…
О чем она думала-то сейчас?.. Ах, да… Упокойный царь-свекор… Он, бывало, в недельный путь – из Москвы в Измайлово или в Черкизово только на малое время на охоту ехал, а за ним столошадный обоз шел – с постелями, с посудой, с едой…
– О-о-хти-и…
IX
В Новгороде опять нежданное: из карет вылезать, по земле путь окончен, дальше по воде поплывут.
Царь обо всем позаботился, и на реке Волхове гостей ожидали новоманерные суда. Только и оставалось, что паруса развернуть, а на случай безветрия гребцы наготове были. А многокаретный, многолошадный, многотележный и многолюдный обоз, вместе с гуртом скота, прежним ходом до Петербурга дойдет.
Куда как вольготно было по гладкой воде плыть, нежели по буерачным дорогам ехать. В каютах просторно и нетряско, не колотило о стенки, и нисколько не пугало царицу Прасковью и ее дочерей погубиться водяной смертью. И телом, и душой отдохнули на этом пути.
Из Волхова – в Ладожское озеро, неоглядное, что твое море, а потом – к старорусскому городку Орешку, называемому теперь Шлиссельбургом, флотилия с царственными гостями пожаловала, где со всем торжеством была встречена самим державным хозяином.
– Приучаю мою родню к воде, – говорил Петр адмиралу Апраксину. – Надо, чтобы не боялись видеть море и по достоинству оценили бы Петербург, окруженный водой. Кто хочет быть со мной в дружбе, тот должен часто бывать на воде, – похлопал царь Апраксина по плечу с явным намеком ему не быть сухопутным адмиралом. – Моя мечта, Федор Матвеич, сесть в лодку на Москве-реке и высадиться на Неве, не утруждаясь никакими пересадками, – воодушевленно говорил Петр, захватывая такой мечтой и адмирала.
– То свершенье было б великое.
– Может, и свершится оно, – обнадеживал Петр и себя, и его.
Мечта была дерзостной по вызову самой природе. В тот же год, когда ступил царь на отвоеванную у шведов приневскую землю, он вскоре после того со сведущим крестьянином Сердюковым исходил много заболоченных побережных мест в Новгородском и Тверском краях, изобилующих реками и озерами. Тогда же Петр и наметил строительство Вышневолоцкой судоходной системы. Надо было прорыть канал, чтобы соединить им реку Тверцу, приток Волги, с рекой Цной, которая в самом широком своем месте переходит в озеро Мстино, а выходит из него уже рекой Мстой, впадающей дальше в Ильмень-озеро. Двадцать тысяч землекопов было пригнано из ближних и отдаленных мест на эту работу; два года тому назад канал был окончен, но шлюз на нем заносит песком, и с трудом приходится расчищать путь судам. Да и Ладожское озеро в непогодные дни бывает опасным: плоскодонные суда, проходившие по мелководным речкам, не могут выдержать ладожских бурь, и многие уже сгибли на глубине.
Если бы на Ладоге было всегда так спокойно, как в этот день приезда гостей! Если бы так…
Прибывшие из Москвы царственные родственницы Петра повстречались с Екатериной Алексеевной, его новой суженой (женой-то вроде бы назвать и нельзя, не венчаны) и в первую минуту относились к ней с некоторой настороженностью, а минута прошла – и уже не разобрать было, притворная у них или идущая от сердца улыбка. Похоже было, что со всей искренностью и радушием встречала Екатерина гостей. Ну и гости вроде бы отвечали тем же. Перецеловались, переобнимались, переулыбались. Царица Марфа сперва засовестилась, застеснялась, что одета совсем не по-царски, но тут же и вспомнила, что говорилось о новой Петровой подружке: из портомоек она, допрежняя солдатская женка. Ну, а с такой какие же могут быть особые церемонии?.. А царица Прасковья нисколько не задумывалась, как ей судить-рядить да относиться к Петровой возлюбленной. Если бабочка эта царю мила, то и всем должна милой быть. Она обходительная, на лицо миловидная; молода, черноброва, румянец на щеках не насурмленный, а истинно свой, по всем своим женским прелестям, сразу видно, приманчива, и не диво, что царь прельстился такой. Ин и ладно. Мигом поняла царица Прасковья, как держать себя с ней, приговаривала:
– Раскрасавица… Радость наша утешная… – и безотрывно несколько раз подряд целовала.
В ответ расположила эту иноземку к себе. По своему внешнему виду царица Прасковья показалась Екатерине весьма привлекательной. Хотя молодость и отдалилась от нее, а стройность, статность и высокая грудь – на зависть иной молодой. Знакомство их произошло самым лучшим образом, и Петр был очень доволен. Он и сам приветливо встретил вдову покойного и всегда покорного брата, а племянниц-царевен – старшую по щеке слегка потрепал и заставил зардеться девичьей поспешной стыдливостью; средней – шутливо шейку пощекотал, младшую – по головке погладил. То ли просто так, ласкового слова ради, то ли со всей искренностью, от души, посмотрев на невестку Прасковью и на ее дочерей, глубоко вздохнул.
– Эх, царь Иван, царь Иван, не дождался ты посмотреть, какие дочки-то выходились.
И выжал теми словами у царицы Прасковьи слезу.
Ласка, привет, обещание многих милостей и в дальнейшем животворным елеем увлажнили почерствевшее за дорогу ее сердце, и она, не поскупившись на клятвенные заверения, подтвердила царю-деверю свою постоянную преданность.
– Вот и ладно. Вот и добро, – хвалил ее Петр.
Да, такую преданность, такое уважение к своей особе и такое послушание он находил далеко не у всех своих родственниц и все больше благоволил царице Прасковье.
И пусть так. А ее хорошее отношение к царю и к его молодухе не помешают на всякий случай искать расположения к себе и в другом лагере. Понятно, что не переступать обеими ногами на ту сторону, но как бы по-своему, по-бабьи (по-женски, то бишь), по-родственному, будучи теткой, поласковей обходиться, скажем, с царевичем Алексеем. Кто знает, как еще обернется жизнь, и всякое пригодиться может, лишь бы ей, царице Прасковье, и ее дочерям выходила от этого польза.
Пять дней продержал царь гостей в Шлиссельбурге. Сам водил их по крепости, рассказывал и показывал, что и где было тут при осаде и после нее, а потом, утомив родню затянувшимся здесь пребыванием, посадил ее вместе со своими царедворцами на буера, чтобы везти-плыть по реке Неве к Петербургу.
Что же это за диковина такая, что за город?.. Любопытно гостям поглядеть на него.
Во второй половине дня погода резко ухудшилась, и пришлось в Петербурге пристать к Невской набережной в сырую и захолодавшую сутемень. Но эта хмурость все равно не умалила петербургского торжества, намеченного в ознаменование появления царственного семейства. Громовыми раскатами грянули один за другим пушечные залпы с крепости, а орудийную пальбу подхватила рассыпчатая дробь барабанов, гулкие всплески литавр да трубный рев музыкантов, столь громогласно приветствовавших появление в воеводском доме державнейших персон. И там, в большой зале дома-дворца, сразу же пошел пир горой. Только успевай чокаться – то во здравие государя, то государыни, то одной царевны, то другой. Без конца слышалось: «Пей да пей! Чарка на чарку, не палка на палку!» И не пить было никак не возможно.
Сам царь со своей возлюбленной, царица Марфа, царевны с сановниками и царедворцами еще оставались бражничать в разлюбезной своей компании, а царица Прасковья после устатка с дороги и обилия впечатлений, покушав паренного в сметане леща, будто по заказу приготовленного любимого ее кушанья, с большой охотой готова была склонить на подушку слегка захмелевшую голову.
Чтобы на лестнице в полупотьмах нечаянным образом не споткнуться, ей отведен был покой в нижнем этаже дворца. Зябко, сыро показалось сперва, в оконце поддувает, да и перина будто не так мягка, но мысли были не злобные. Лежала царица Прасковья, прислушиваясь к доносившемуся шуму застолья, и вспомнилось ей давнее, уже совсем изжитое и, казалось, забытое навсегда. Сколько лет, сколько зим прошло с той поры, когда она – молодая, розовощекая, белоликая, статная да пригожая – гуляла на свадьбе царя Петра и с завистью глядела тогда на его нареченную, застенчивую Евдокию. Обе они были царицами, у обеих мужья – цари, но какая между ними непомерная разница! – Один – высокого роста и высокого ума, а другой… – Глаза бы на него, постылого, никогда не глядели. Одна срамота, а не царь и не муж.
И какой тайной радостью забилось спустя несколько лет ее вдовье сердце, когда стало известно, что царь Петр охладел к своей Дуньке, – немецкая девка Монсиха виновница тому охлаждению, и тогда у нее, у царицы Прасковьи, зародилась надежда: вдруг царь Петр как к супруге своей, так и к Монсихе охладеет, и не приглянется ли свет Петру Алексеевичу она, его дорогая невестушка?.. Вот бы радость и счастье выпали! С той поры стала к нему свою особую приверженность проявлять, но ничего из думок тех не сбылось, и пришлось ей, уже привычно, Василия Юшкова при себе держать.
Ой, да, наверно, все это только к лучшему и случилось. Вон у Петра какой нрав: он хотя от Монсихи и откачнулся, но – кто знает? – не надоела бы ему и она, Прасковья, если бы какое-то время близка была ему по любви? Может, и не в Измайлове жила бы потом, не в Петербург бы вот нынче приехала, а тоже, как Евдокия, сутулилась бы в тесной келейке какого-нибудь в лесные дебри запрятанного монастыря и лила бы там каждодневно горючие слезы. Нешно можно зараньше судьбу угадать? Царь ведь! Его воля на все…
