Полина Москвитина - Конь Рыжий
– Сюда его! – приказал Потылицын. – Если окажет сопротивление, пристрелить!
– Вяжите, вяжите! – бурчал Матвей Скрипкин. – Как бы вас опосля не повязали.
– Угроза? Шомполами пороть! Пятьдесят! Ну-с, кто еще выступит с защитой?
Никто не выступил – притихли.
Псаломщика Феодора и Егора Теплова оставили покуда, прикрутили к лавкам Василия Ощепкова, учителя из Тигрицка, Матвея Скрипкина, Клавдию Егоровну и Евгению Петровну.
Бабы, выдвинутые мужиками на передний план, глазели на обнаженные тела со страхом и недоумением: как можно так? Стыдобушка-то!
Когда привязали пятерых, Потылицын, поигрывая плетью, взятой им у казака, прошелся у лавок, остановился возле учительницы:
– Ну-с, может, скажете, у кого получали воззвания подпольного комитета большевиков? – И как бы играючи, легко стегнул учительницу плетью, предупредив: – Сие не в счет, сударыня. Просто из любезности. Молчите? Ну, брат, начинай, – сказал казаку. – Кстати, это тебя разоружили?
– Меня, – ответил казак.
– Фамилия?
– Глотов.
– Когда тебя обезоруживали – учительницу видел?
– А как же! Она, гадина, в стороне отиралась.
Потылицын махнул рукой прапорщику Савельеву:
– Начинайте!
После первой же плети кровь брызнула, учительница дернулась на лавке, но удержали конопляные веревки, закричала диким голосом.
– Базлаешь, гадина? Базлай, базлай! Кабы не интеллипутия проклятущая, царь батюшка до сей поры сидел бы на престоле!..
Клавдия Егоровна тоже кричала страшно и пронзительно…
Вопль, вопль на всю деревню и дальше.
VI
…Знали цари матушки России, от жесточайшего тирана Ивана Грозного с его всеистребительной опричниной до царя Николая Второго, кого воспитывали своими милостями и привилегиями. Потому-то и служили казаки верою и правдою тиранам, не ведая ни жалости, ни милосердия к ближнему, тем паче к лазутчикам городов, к мужикам и всяким иногородним. Псами лютыми показали себя на подавлении народных восстаний, обагрив шашки безвинной кровушкой, не сожалея о том и не раскаиваясь ни перед богом, ни перед людьми. «Так должно!» И не потому ли Татьяна Семеновна, бабушка Ноя, изрубив Яремеевой шашкой двоюродную сестру Селестину Григорьевну, спокойно спала до того дня, покуда не узнала от внука, чью кровушку выцедила из тела в деревушке Ошаровой на Енисее в рождество 1907 года!..
После ночного разговора с Ноюшкой, побывав в Минусинске, навестив доктора Гриву и выспросив у него, правда ли, что жена его убита в Ошаровой в то рождество, Татьяна Семеновна кинулась в собор к самому протоиерею Константину Минусинскому, чтоб покаяться в пролитии родной кровушки.
Протоиерей Константин, выслушав, в каком грехе кается старуха, утешил ее: то был не грех, дескать, коль убиенная была бунтовщицей, да еще политической ссыльной, принимавшей участие в восстании красноярских лазутчиков, не было бога в душе безбожницы-подпольщицы, и потому не грех убить волчицу, отринувшую бога и сословье свое, казачье, из коего происходила убиенная.
'«Не грех, не грех: благодать тебе, раба божья Татьяна!»
Управляющий уездом Тарелкин вызвал к себе начальника Минусинского гарнизона есаула Потылицына, категорически потребовал от него сыскать хорунжего Лебедя хоть в подземном царствии!
Есаул Потылицын трижды посылал гонцов в Белую Елань и во все казачьи станицы, особенно в Таштып, на розыски Ноя Лебедя, но все тщетно: будто в воду канул хорунжий – нигде о нем не слыхивали и в глаза его не видывали.
Поиски Ноя в самом Таштыпе вызвали переполох. Дело в том, что Татьяна Семеновна, после исповеди у протоиерея Константина Минусинского, навестила батюшку атамана Лебедя, заявила, что Ноюшка подпольщик-большевик. Он стращал ее будто перед отъездом из станицы и проклинал казачество. Батюшка Лебедь сначала воспылал гневом: грозился прикончить паскудного сына, отступника от славного рода Алениных-Лебедей, но потом вдруг, напившись, высрамил Татьяну Семеновну за злостный навет и обозвал ведьмой, убийцею сестры. Грехи навалились на старуху до того тяжкие, что она на третий день после похорон чахоточного мужа, оставшись в большом крестовом доме одна-одине-шенька, не выдержав угрызений совести, повесилась в сенях. Спустя сутки кто-то из соседей встревожился – у старухи в ограде мычала недоенная и некормленная корова, визжали свиньи, кудахтали куры. Заглянули в дом: висит Татьяна Семеновна, вывалив лиловый язык изо рта…
Ной ничего не знал: ни о розысках его по всему уезду, ни того, что произошло в родной станице; только матушку и сестер вспоминал, а батюшку – из души и сердца вон!
VII
Драли. Отменно драли.
Бабы в толпе всхлипывали и молились, мужики угрюмо и тяжко молчали. И только сытенький батюшка Григорий, оберегая малюхонькие глазки от солнца, покойно придремывал на стуле.
Пятерку за пятеркой…
А солнышко припекало…
Потылицын с Коростылевым и прапорщиком Савельевым разделись, сложив бекеши на стол; фыркали кони на привязи возле ограды.
Настал черед драть псаломщика Феодора с Алексеем Пескуненковым.
Феодор подошел к лавке, снял черное одеяние, перекрестился на восток.
Батюшка Григорий не преминул заметить:
– Славно то, Феодор, значит! Славно! Ай, как славно. Так, значит, смиренье снизошло на тебя, яко…
Федор неожиданно гавкнул на батюшку:
– Чтоб тебе язык проглотить, паскуда! Косноязык ты, Григорий, «значит», как и твои сочинения дуболомные, пригодные, «значит», только для употребления в нужниках. Сытый ты боров, а не священник, «значит», – передразнивал батюшку Григория Феодор. – Презираю тебя, скаредное и пакостное творение господа бога. Тьфу тебе на твою жирную харю! Ты есть скверна и смрад отхожего места, а не поп. Тьфу!
От подобной отповеди у батюшки Григория румяные шаньги щек побурели от гнева, курносый нос сморщился, и батюшка, осенив себя крестом, обратился к есаулу Потылицыну:
– Возопил раб сатанинский! Глубь нутра его, значит, преисполнена скверны, значит, не смирения; вопиет, значит, вопиет о достойном наказании! Ибо сей сыроед сермяжный, значит, ездил по деревням от бунтовщика Кульчицкого, яко змий трехглавый. Подбивал посконников к восстанию!
Перепалка псаломщика с попом развеселила Потылицына с Коростылевым.
– Как ты смеешь, смерд, позорить батюшку! – подзудил псаломщика есаул Потылицын.
– Не зрю батюшки! – отпарировал Феодор. – Или вы сами не видите, что сие не человеце, а свиное сало с протухшими яйцами от дня воскрешения Христова, упакованное в сей мешок из кожи Валаамовой ослицы. Ведомо ли вам, господа начальники, что при Советах сей мешок из кожи Валаамовой ослицы статейку тиснул во славу Советов и осанну пел во храме господнем! Да если бы Советы удержались до сей поры, сей поп сочинил бы еще одну отхожеподобную книжку во славу великомучеников Акатуя, а так и Нерчинска!
– О смерд! Смерд! – возопил батюшка Григорий. – Не верьте сему смерду, значит, ибо уста его, значит…
– То и значит, что кобыла скачет, а ты за хвост держишься.
Потылицын с Зефировым ржали, да и казаки покатывались. Кто-то из толпы дубенцев подкинул:
– Наш батюшка по тяжелому сходит и оглянется: нельзя ли матушку покормить!
– Скупердяй!
– За Керенского молебствие служил!
– Он и черту служить будет!
Потылицын почувствовал, что дубенцы поперли не в ту сторону.
– Мо-олча-ать! Сыроеды! Посконники! Дуболомы! А ты, псаломщик, ложись! За поношение священника влупить ему тридцать шомполов. Не плетей – шомполов. – И к толпе: – Есть заступники за псаломщика? Выходи! Три лавки свободных! Ну?!
Не вышли…
– Не быть тебе, значит, во храме божьем, значит, сыроед паскудный! Смерд ты смердящий! – все еще трясся от негодования батюшка Григорий. – Вяжите смерда!
Повалили на лавку, спустили штаны, повязали «смерда» Феодора рядом с Алексеем Пескуненковым, который давно лежал привязанным к лавке.
Шомполом по заду «смерда» и плетью по мужичьей спине. Ах! Ах!
Казачина Глотов отсчитывал шомпола псаломщику:
– Одиннадцать! Две-енадцать! Три-инадцать!..
На счете «одиннадцать» послышались винтовочные выстрелы: Потылицын с Зефировым переглянулись в недоумении.
Выстрелы в улице.
– Бах! Бах! Бах!
Потылицын моментом прыгнул на стол: увидел скачущего казака, стреляющего в воздух.
– Ба-а-анда-а-а! – орал во все горло казак, подскакав к толпе. – Село окружают! Никитин убит!
Потылицын крикнул в толпу:
– Раааасхооодись! Бегоооом! Казаки! Милиционеры! Приготовиться к бою!
Сшибая друг друга с ног, дубенцы кинулись врассыпную по улице, переулку и по оградам – мигом опустела площадь. Есаул Потылицын с Коростылевым успели сесть на коней, оставив свои бекеши на столе, а за ними – прапорщик Савельев, Зефиров… Казаки грудились невдалеке от церковной ограды, как вдруг раздались выстрелы с тыла: прапорщик Савельев повалился с коня.
