Полина Москвитина - Конь Рыжий
– Сичас, сичас зажгу свечи! И облаку вас, батюшка! Сичас, сичас!
Проворно зажег свечи у икон, угольков принес из загнетки для двух лампад, кинул на уголья ладан, вытащил из сундука одежду духовника: черную рясу на застежках, клобук, большой крест на цепочке, писание открыл на столе, свечи зажег с трех сторон возле писания и, облачив отца, удалился, наполненный по маковку яростью: пришиб бы он батюшку, да вот старцы соберутся!.. Ну, да Филимон не таковский, чтоб самому себе петлю на шею вскинуть и за те окаянные Советы лоб под пули подставлять. Фигу вам! Кони дома, телега добрая, токо бы успеть. Пусть сходятся старцы, а он, Филимон, запряжет коней в телегу. «Батюшке што? Все едино опосля шомполов ногами по пояс в могиле стоит. А мне ни к чему сгинуть ни за што, ни про што!»
Думая так, Филимон вынес хомут, взял из сеней другой и кинулся на задний двор. Хоть успеть бы до рекостава переправиться через Тубу!..
Недавно купленная пара коней для ямщины – загляденье!
На них Филюша имел большую надежду. Запряг их с поспешностью пожарного, благо Меланья с Апроськой в избенке покойной Лизаветушки лен мнут, не помешают. Притащил из амбара два куля пшеничной муки, куль овса, кадушечку с медом и такую же кадушечку с маслом, две бараньих тушки с полостью, чтоб закрыть.
Трое стариков прошли в дом – пущай собираются, комолые! Батюшка утащит их на верную погибель – туда им и дорога…
Сбегал еще раз в дом, собрал кое-какие вещи в куль, сунул туда три буханки хлеба, кусков десять сала, завернутого в рушник, прихватил доху и шубу, ружье, достал из тайника кошель с золотом и бумажными деньгами и – бегом, бегом на задний двор к телеге.
Старики, меж тем, один за другим сходились на моленье…
Распахнул Филимон ворота, выехал из ограды. Старик в шубе тащился к воротам. Остановился:
– Далече ли, Филимон Прокопьевич?
– Да вот на заимку. Сей момент возвернусь.
В это время улицей шли домой Меланья с Апроськой. Увидели Филимона, а он на них – никакого внимания. Глянул и тут же отвернулся, понужнув коней.
– Филя-а-а! Куды-ы ты? Филя-аа-а!
У Фили – волки в брюхе выли, поминай как звали…
– Али на базар в Минусинск? – спросила Апроська.
– Хто иво знат! С полной телегой уехал. Чаво увез-то?
– А какое такое восстанье будет, маменька? – поинтересовалась Апроська, рослая, красивая, не девка – загляденье; она так вжилась в семью Боровиковых, что Меланью привыкла звать маменькой, а Филю батюшкой, как и Прокопия Веденеевича.
– Погибель будет, одначе, – вздохнула Меланья.
В моленной слышалось песнопение старцев – ни Меланья, ни Апроська не смели заглянуть в моленную – нельзя.
Под вечер старцы разошлись, и Меланья прошла к свекору, попросившему чего-нибудь горячего, да пусть Меланья приготовит ему теплую одежду: всей общиной выедут ночью в Сагайское, чтоб изничтожить казачье в Каратузе, а там и по всему уезду.
– Огнь и полымя будет тиранам!
Меланья набожно перекрестилась.
– Филя на восстанье уехал? – спросила.
– Куды уехал? Дома был, нетопырь!
– Сама видела, как на телеге уехал. Так-то коней гнал! На телеге много грузу. Посмотрела дома – масла кадушку увез, мед, муки…
Меланья перечислила, чего не досчиталась… Прокопий Веденеевич сполз с кровати на пол, вскинул глаза на икону, наложил на себя большой крест с воплем:
– Нет в сем доме мякинной утробы! Проклинаю сию утробу! Рябиновка проклятущая наградила меня нетопырем, господи!
Меланья горько всхлипнула…
IX
Гони, гони, Филя! Кони дюжие – выдержат. Убирай подальше ноги и тело сытое – не ровен час, погибнешь, и не станет на земле одного из мудрейших жителей!
Гони, гони коней!
К ночи Филимон подъехал к избушке на левом берегу Тубы.
Поодаль стояли две телеги, мужики сидели возле костра, на тагане вскипал чайник.
Поздоровался. Спросили, откуда и кто? Соврал, конечно.
И тут разговор про восстанье – то село поднялось, другое, третье, повсеместно взъярились мужики.
Филя – ни слова…
Хотел распрягать коней – паром идет со стороны Курагиной. Вот подвезло-то! Мужики кинулись запрягать, а Филюша первым подъехал к припаромку. Так-то вот поспешать надо.
С парома сошли четверо и коней под седлами вывели под уздцы – не иначе, кто-нибудь из начальства.
Когда конники уехали, паромщик сказал:
– Ишь, припекло волостных правителей – бегут в Минусинск под прикрытие казаков. Ужо и там не спасутся.
Филюша слушал и помалкивал. Его дело – сторона! Он свое обмозговал: мужику начальником не быть, а потому хитрить надо, вовремя нырнуть в чащобу, а другие пущай в пекло лезут, кошка скребет – на свой хребет.
Переночевал в Курагиной, и ни свет ни заря двинулся дальше, передохнул в Имиссе, а там деревня Курская, Брагина, Детлова. Здесь и прихватил его первый снег – не на юг, на север поспешал. Пришлось Филюше задержаться в Детловой, покуда не променял телегу на новые сани без стальных подполозков, хоть не кошева, а ехать можно. Еще два дня пути через Белоярск, Усть-Сыду на Кортуз, снега пошли, морозец крепчал, а про восстание – ни слуху ни духу. Да и Филюша помалкивал – ни к чему вонь развозить по деревням: за шиворот схватить могут.
В Анаше задержался: Енисей еще не стал, а Филимону Прокопьевичу спешить теперь некуда, беда и поруха остались где-то за спиной, в волостях возле Минусинска, пущай царапаются мужики, коль жизнью не дорожат, бог с ними!
Отъедался и отсыпался.
По первопутку поехал дальше, то займищами, то Енисеем среди торосов – еще неделю до Ошаровой близ Красноярска. Потемну добрался в деревушку.
В знакомой избе с двумя окошками в улицу горел огонек. Филимон слез с саней, набожно перекрестился, а тогда уже заглянул в окно: Харитиньюшка сидела возле печи у смолевого комелька и пряла лен на самопрялке. Одна, слава Христе! А он-то, Филимон, всю дорогу сокрушался: а вдруг вдовая белокриничница вышла замуж? Баба-то ведь собой пригожая, телесая, синеокая, коровенка у ней, изба, лошадь – хозяйство вдовье, бедняцкое, да разве в хозяйстве дело, коль душа к бабе лежит. Примет ли? Почитай, год не был у ней! Может, еще мужичишка какой наведывается ко вдовушке?
Постучался в окно. Харитиньюшка убрала прялку с льняной бородой, подошла к окну, посмотрела, окликнув. Филимон назвал себя. Обрадовалась, всплеснув руками, схватила полушубчишко и простоголовой выбежала во двор к воротам, распахнула их перед долгожданным гостем:
– Филюшенька! Вот радость-то! Заезжай, заезжай! Откель ты? Ужли из свово уезда? Енисей только-то схватился. Как рискнул-то?
– Слава Христе, доехал.
Филимон завел разномастных коней в ограду: ни конюшни, ни поднавеса в ограде не было – звездное небушко, распряг лошадей. Хлевушка для коровы, а за нею задний двор возле огорода, стог сена, огороженный в три жердинки, мерин у сена, и Филя поставил туда же коней. Со вдовушкой перетаскали кладь в холодные сени, прошли в избу.
– Дай хоть погляжу на тебя, воссиянный, – молвила Харитиньюшка, помогая ему освободиться от дохи и шубы. – Ах ты, борода моя рыженькая, уважил-то как! То-то меня подмывало: жду и жду чавой-то, а понять не могу. Во сне видела тебя скоко раз. А ты вот он, воссиянный! Дай хоть расцелую тебя, долгожданный мой.
Филимон Прокопьевич обнял Харитиньюшку, нацеловывает ее в губы, мяконькие, приятные, Харитиньюшка льнет к нему, бормочет точь-в-точь, как бывало на реке Мане, когда впервые согрешили на сплаве леса; сколь годов прошло! Ах ты, Харитиньюшка! До чего же ты благостная!
Огонек на загнетке вот-вот потухнет, а хозяюшка с воссиянным гостем никак не могут намиловаться, запамятовав обо всем на свете.
– Осподи! Осподи! – лопочет Филюша. – Экая ты, Харитиньюшка! Ехал дорогой, а сумленье так-то было: одна ли, думаю?
– Ах ты, рыженький! Какое может быть сумленье? Одна, одна! Бабы у нас в Ошаровой – истые ведьмы окаянные! Мужиков на корню иссушили, а на меня поклеп возводят. Слава богу, что приехал. Малый тополевец-то живой? – вдруг спросила Харитиньюшка, подживив комелек смолеными полешками.
– Выродок-то? Живой, живой. Никакая холера не берет.
Харитиньюшка хихикнула:
– И батюшка так же милует твою Меланью?
– Теперь ему не до милостев, – проворотил Филя. – Еще в страду казаки влупили ему шомполов – нутро отбили, лежмя лежит, а тут вот вдруг поднялся…
Филюша осекся на слове: говорить иль нет дальше?
– Ну и што, поднялся? Меланью прибрал к себе?
– Куды там! Худо у нас в уезде. Сказать и то страшно.
– Говори, говори. Аль не ко мне приехал?
– Дык-дык – тебе можно, та штоб – ни слухом, ни духом в деревню не ушло.
– От меня не упорхнет! – заверила Харитиньюшка. – Тайны соблюдать умею. Вот самовар поставлю, на стол соберу, обскажешь.
X
Филимон занес в избу из сеней кадушку с медом, сало, а Харитиньюшка собрала на стол угощенье, зажгла коптилку на постном масле – керосину не было. Ну, да Филя, как съездит в город, так доставит керосину и подарочек купит Харитиньюшке, она того достойна.
