Михаил Садовяну - Братья Ждер
Подручными у него состояли парни, собравшиеся со всех концов Молдовы; вместе с ними он вел упорные битвы, битвы с водою, со зверьем, с зимою. Каждый пастух держал при себе собаку. Журджа Кэпэцинэ имел двух псов. Плату за свой труд он получал после продажи скота. Съестные припасы для себя и девяти парней он возил из-за Прута.
— Как же вы привозите просо? — спрашивал Маноле.
— Как можем. В этом краю, конюший Маноле, с тех пор как мы с тобой сговорились, мы ни разу не пострадали от грабителей; По правде сказать, здесь, у Прута и Жижии, живется нам нелегко, однако живется. Достатка всякого много, неподалеку пасеки и сыроварни, а людей мало, они, как и мы, обречены на одиночество. Вы, ваши милости, живете в горах, в домах, на земле, а мы тут как кроты живем.
— Зато денег копите немало.
— Что толку, хозяин. Достаток есть, да он для брюха, а не для души! Нет здесь ни церкви, ни корчмы. Случается, забредет какой-нибудь музыкант, сыграет что-нибудь, да и улетит, как улетают птицы из плавней. Тяжелее всего нам приходится зимой, в непогоду, в метели, когда живем мы в загонах вместе со скотом. Волков и воров мы не боимся; ежели воры посмеют сюда сунуться, то не ступать им больше по земле. По нашим законам, ежели где застанем вора, тут ему и могилу роем. Теперь, хозяин, как и два года назад, мы просим тебя замолвить словечко за нас князю и испросить соизволения построить здесь, меж Прутом и Жижией, церковь и чтоб священника сюда прислали. Построим мы тут село, женщин найдем, обоснуемся и жить будем, как все люди.
По дороге домой, в Верхнюю Молдову, конюший нет-нет да и заговаривал с иеромонахом Никодимом о просьбе деда Журджи Кэпэцинэ. Он дал старику обещание и беспокоился теперь, сможет ли его выполнить.
— Понимаешь, дорогой сынок отец Никодим, — вздыхал конюший, — жаль мне стало нашего волопаса после всего, что он рассказал. Жаловался он мне и прежде, но теперь что-то уж очень грустно было слушать его. Все преходяще, отец Никодим, исчезнем мы, как те птичьи стаи, что мы видели здесь, уйдем и не возвратимся. Вот и надобно позаботиться, чтобы осталась на этом свете память о нас. И еще скажу тебе: понапрасну лечил меня медведь цыгана Заилика. Что было, то сплыло, молодости не вернешь.
Никодим, тряхнув головой, улыбнулся.
— Видно, батя, господь бог посылает и простым пастухам Молдовы такие же мысли, какие тебе в голову приходят. Не будь таких мыслей, не рыли бы люди колодцев, не воздвигали бы церквей.
А по прибытии в Тимиш встретила их Илисафта великой новостью и поднесла сладкого вина. И конюший забыл о своих тревогах. Он с удивлением заметил (хоть и не сказал об этом никому, кроме сына своего, монаха Никодима), что боярыня Илисафта, вопреки его ожиданиям, не обрушила на него потока укоров. Без особого огорчения она вспомнила об Ионуце и поручила всех своих близких божьему милосердию.
— Так в свое время, Никодим, снижалась мне цена в ее глазах, когда вы появлялись на свет; а сейчас, с появлением внука, падает в цене и наш любимый Ионуц.
Отец Никодим зашел к роженице, благословил ее и отправился в монастырь, где его ждал келейник Герасим. Как всегда, томила его печаль, особливо грустил он из-за того, что от младшего брата, от Ионуца, нет никакой весточки.
Однако прежде чем монах вошел в святую обитель, господь соизволил послать ему эту весть.
У наружных ворот монастыря, на лугу, зазеленевшем во второй раз, он увидел незнакомого монаха, который смиренно поклонился ему. Это был еще молодой, худощавый и стройный человек, с реденькой бородкой и большими невинными глазами. Одежда опрятная, хотя нетрудно догадаться, что в ней исхожены длинные дороги. Посмотрев на монаха, отец Никодим понял, что это нищий духом странник.
— Низко кланяюсь тебе, твое преподобие, целую руку, — тонким голосом произнес незнакомец. — Скажи, пожалуйста, имя твое. Я уже пять дней дожидаюсь здесь, у Нямецкой обители, отца Никодима.
— Волею божьей я и есть отец Никодим, — ответил монах.
— Ежели ты, твое преподобие, действительно тот, кого я ищу, то назови свое прозвище.
— Мое прозвище — Черный; так звали меня в детстве.
Так, так. Меня вот зовут Иоаникие, а прозвище мое — Белка. Бью челом твоему преподобию и хочу поведать, что, будучи в дальнем краю, на земле христианской, я дал обет одному брату моему, что ежели дорога приведет меня в Молдову, то я непременно заверну в монастырь Нямцу. И ежели дойду до монастыря Нямцу, то разыщу преподобного иеромонаха по имени Никодим. А когда найду его, скажу ему несколько слов, коим научил меня брат мой. После чего буду волен идти куда пожелаю.
Отец Никодим вздрогнул и тотчас же спешился.
— Брат Иоаникие, — проговорил он в волнении, — я хочу услышать эти слова. Кто тебе их сказал?
— Христианин. О чем-либо другом не вопрошай.
— Каков его облик? И в каком месте научил он тебя этим словам?
— Ежели ты не сатана, а истинно отец Никодим из рода Черных, не спрашивай меня и об этом.
— Да будет так, — склонил голову иеромонах, — ни о чем не спрашиваю. Жду.
Тогда отец Иоаникие кротко улыбнулся, взглянул на отца Никодима своими ясными, какими-то девичьими глазами и нараспев произнес:
Что такое одно?
В Крэчун-крепости оно.
Что такое два?
Желтая листва.
В день Димитрия святого
Никоарэ встречу снова.
Сказав это, странник Иоаникие сорвал расцветшую былинку и, держа ее в длинных пальцах, словно свечку, отдал поклон и ушел.
ГЛАВА X
Об удивительных событиях, приключившихся с конюшим Ионуцем Ждером на дорогах турецкого царства
Всякий раз, когда с Ионуцем Ждером ничего не приключалось на дорогах, по которым он странствовал, он с сожалением думал о том, что ему не о чем будет рассказывать Штефану-водэ и архимандриту Амфилохие.
На одном из привалов он спросил Георге Ботезату:
— Что скажешь, Ботезату?
— Ничего не скажу, господин.
— Не кажется ли тебе, что мы словно на прогулке? Деньги, слава богу, у нас есть, их дал нам отец Амфилохие; заезжих дворов на больших дорогах тоже достаточно, оружия на виду не носим, дабы не дразнить людей; прикажет нам господарский служитель остановиться, мы остановимся, прикажет спешиться, мы спешиваемся; прикажет предъявить грамоту, мы ее показываем; взглянет он на грамоту и на нас и видит, что мы вроде как торговцы, одеты небогато, но и не бедно; у нас есть на чем полежать у костра, есть что набросить на себя в случае дождя: «Ладно, можете дальше ехать! А в какую сторону путь держите?» — «Держим путь к Дунаю». — «Торговать едете?» — «Да, как и сказано в нашей грамоте, — мы ведь ее тебе показали, честной господарский служитель, и вольны мы избрать любой путь». — «Ладно, езжайте».
Ботезату молча слушал, пережевывая хлеб с брынзой.
— Ну, что ты на это скажешь? — продолжает задумчиво Ждер. — Ты скажешь, что в ответ на слова господарского служителя: «А в какую сторону вы путь держите?» — я должен бы приветливо спросить, где и когда мы с ним вместе свиней пасли? Но дело в том, что нам велено в дороге подчиняться. И мы тихо и мирно следуем туда, куда нам велено. Как вижу я, люди не злы и отпускают нас с богом. Ты скажешь: ежели мы их не задеваем, то и они нас не обижают. Ты прав.
Ботезату одобрительно что-то пробормотал.
Ионуц поднялся, подошел к своему гнедому, осмотрел его, подтянул подпругу. Затем опять обратился к Георге Татару:
— А если они вздумают задеть нас? Что, если им понравятся наши кони и они набросятся на нас? Или заподозрят, что у нас есть деньги, — ведь мы странствуем как честные торговцы. Ты скажешь: коли до сих пор никто не напал, то и дальше не нападет. В стране спокойно. Проезжая по большой дороге, мы с тобой видели, что кое-каких разбойников вздернули на виселицы в Бырладской пыркэлабии. Во владениях пресветлого князя Штефана порядочные люди живут в покое, а ворам не идут впрок их разбойные дела. Правильно, Ботезату?
Татарин снова что-то пробормотал.
— Спрашиваю я теперь тебя, Ботезату, что будет, когда мы переправимся через Дунай в царство султана Мехмета? Там также к нам будет благоволить судьба? Его преосвященство отец Амфилохие говорил мне, что там в каждом городе правит кади [62]. Ежели с кем-либо у нас возникнет спор, мы не должны лезть в драку, как это в обычае у молдаван. Нет, мы направимся прямо к судье, поклонимся ему и скажем, что вот, мол, так и так… Разговаривать будем учтиво, ибо мы — гяуры; положим две свечи на коврик, на котором он сидит по-турецки, поджав под себя ноги. Для чего мы положим на коврик две свечи? Ты скажешь: для того, мол, чтобы кади мог яснее увидеть нашу правоту. А я скажу иначе: он скорее поверит в нашу правоту, ежели на этих свечах повар приготовит ему яичницу или пахлаву. И коли поверит кади в нашу правоту, то возгласит: «Аферим!» [63] и отпустит нас с миром. Ты скажешь, Ботезату, что наши супротивники тоже принесут ему две свечи. Отвечу тебе, что так оно и случится, и судья их тоже отпустит с миром. Такова справедливость в турецком царстве; и супротивники наши не осмелятся возвратиться к кади, ибо если они возвратятся, то будет им плохо. Ты, пожалуй, скажешь, Ботезату; а что, если супротивником будет измаильтянин? Что тогда делать? По правде говоря, на этот вопрос я не могу ответить, я еще должен подумать.
