Томас Фланаган - Год французов
— Что-то часто вы имя господне поминаете, — заметил Мур и так же беспечно продолжал: — Дай вам волю, вы б и моего брата повесили. Младшего брата моего, Джона.
— О господи. — Купер даже вздрогнул и смутился. — Мне даже и в голову не пришло. О брате-то вашем я и не вспомнил. Прошу прощения. Правильно сделали, что перевели его отсюда. Где он сейчас, бедняга? В Клонмеле или в Уотерфорде.
— В Уотерфорде, — ответил Мур. — Опасность для него миновала. Думаю, скоро ему разрешат уехать в Испанию. Вы же знаете, там у нас остались кое-какие торговые дела.
Уж Купер-то знает. Муры, Брауны, Мартины, Гленторны. Этим все нипочем. Благородные семейства. У них все решается за бокалом шерри: и свадьбы, и сделки, выезд на охоту, даже судьба государственного изменника. Правда, Джон — парень скромный, хоть и горячий. Пусть себе едет в Испанию. Купер против него ничего не имеет. Другое дело — старший брат, словно стакан со льдом.
— Что ж, рад слышать, — сказал он.
— Да, выходит, те, кого вы вешаете оптом, дали промашку. Им бы тоже торговые дела в Испании завести.
Купер с неприязнью взглянул на спокойное лицо, голубые глаза. Точно арктический лед. Насмешничает еще, рыбья кровь.
— У меня своя причина для радости, — сказал он.
— Не сомневаюсь. Виселице да тюрьме как не порадоваться.
Купер, растерявшись, потер круглый подбородок. Ну и грубиян.
— Вы, Мур, очевидно, неверно меня поняли. Дело в том, что, пока я в заключении исходил яростью, моя жена Кейт носила под сердцем нашего ребенка. Вот каким известием встретила она меня в Холме радости.
— Поздравляю вас, сэр. И миссис Купер тоже, хотя не имею чести ее знать.
— Вы, быть может, знавали ее отца Мика Махони. Он держал скот близ Балликасла и Кроссмолины.
— Имя знакомое, — кивнул Мур, — у вас действительно достойнее повод для праздника, чем публичная казнь. От души желаю счастья.
— Она считалась первой красавицей в графстве. Да и по сей день считается. Волосы у нее черные.
— Брюнетки зачастую красивы, — признал Мур.
— И на редкость верная жена, — спешно прибавил Купер. Хотя Мур жил в Мейо тихо и скромно, слухи о его лондонских похождениях дошли и сюда. — На редкость верная. Кстати, она из ваших.
— Из каких — «наших»?
— Из папистов. Я даже и не пытался ее переубедить. Она и на мессы ходит, и на исповеди, так же как и вы.
— Хотелось бы верить, что чаще. Вы говорили насчет пятницы. А что в пятницу особого?
— В пятницу? — Купер прищурился. — Ах да, в пятницу. Ну как же. Будут вешать Оуэна Мак-Карти.
— А кто это?
— Говорить-то о нем и то тошно. — Купер сплюнул и растер плевок сапогом. — Был учителем в Киллале, заводилой у этих самых Избранников. Он-то и написал то воззвание, с чего все и началось. Я вам его в Мур-холл привозил. «Хамское отродье, у тебя тучнеют стада, а у нас пухнут с голоду дети».
— Помню. Весьма занимательный документ. Мне тогда казалось, что писал поэт.
— А он и есть поэт, и к тому же отменный, по словам Кейт. Учителя нередко стихи слагают. И сколько средь них смутьянов отъявленных — болтаться б им на виселице.
— Ну это упущение в пятницу частично исправят.
— Он во всем сознался. И что воззвание писал, и во всем остальном. Кое-кто из моих парней побойчее раз вечерком наведался к нему в каслбарскую тюрьму. И уламывать-то долго не пришлось. Сломался он. После Баллинамака из него всю задиристость и всю поэзию вышибло.
Спокойное осеннее солнце взирает на грязную улицу, серые убогие дома. Где-то в переулке скулит собака.
— Будьте вы прокляты, и я вместе с вами, и вся эта страна, — тихо проговорил Мур.
Широко расставив ноги, уперев в бока кулаки, Купер смотрел вслед удаляющейся в сторону Баллинтаббера карете. Мур, словно зимний ветер, остудил радость Купера: ишь чванится своим гнусавым английским выговором, католичеством, точно орденом, гордится. Жизнь в Мейо мало-помалу налаживается благодаря стойкости верных патриотов-протестантов, хорошему кнуту да виселице. Но этого Мура ничем, даже позором брата, не проймешь. Вся эта знать одинакова: что Брауны, что Муры, что протестанты, что католики. Родственные связи, закулисная поддержка. Все это, точно заговор против простых, как он, Купер, людей, которым недоступен и их язык. А ведь на таких, как он, держится вся Ирландия. Нет, у него куда больше общего с Миком Махони, чем с этими выродками.
К вечеру он успокоился, сидя у «Волкодава» с двумя офицерами-ополченцами из Керри, рассказывая им о том, как пришли французы и как он, Купер, отважно защищал Киллалу.
— А ведь они могли высадиться и у нас, — сказал ему капитан Стэк. — В девяносто шестом как раз под рождество корабли Гоша во время урагана вошли в залив Бантри. А на борту флагмана был сам Уолф Тон. Только чудом из-за ненастья они не высадились в Керри! А то бы сожгли, сукины дети, Трейли дотла.
— Тамошние жители, о том урагане вспоминая, говорят, что это «протестантские ветры» их уберегли.
— Ветры нам всегда благоволили, еще со времен Великой армады, — напомнил Купер.
— Это не просто благоволенье, а само провидение. Наш народ господь бережет. А иначе разве остались бы мы живы среди дикарей идолопоклонников? Мы лишь маленькое воинство среди вражеской армии.
Купер не был настолько уверен. Ветры переменчивы. Страшный ураган пронесся по побережью Мейо, еще страшнее — в Керри. Но приятно тешить себя мыслью, что ирландские протестанты — божьи избранники, люди умеренные и немногословные, наследники Кромвеля, решительные перед лицом опасности, прямодушные, в отношениях меж собой и с другими, богобоязненные, отметающие идолопоклонников и суеверия. Люди, для которых незыблемы традиции мужества и благопристойности. Преисполненный таких чувств, Купер заказал всем еще по кружке портера.
— Учтите, — улыбнувшись, не без яда заметил Стэк, — я ручаюсь только за протестантов из Керри. Протестанты из Мейо, быть может, совсем иные. Насколько мне известно, они могут наполовину оказаться папистами. Таких мы называем «гнилью». Сначала возьмем себе в жены католичку, вот «гниль» и появилась. А дальше — больше, пойдут дети.
Из-за огромной кружки Купер испытующе взглянул на него. То ли Стэк пошутил в его адрес, то ли обращал свои слова ко всем.
— Женщины-католички не хуже других, — вступился он, — во всяком случае, некоторые. Дай каждой по доброму фермеру-протестанту, и они такое племя народят — равного в Европе не сыщешь. В семье мужчина голова. А протестантов сызмальства править в семье обучают. Это у нас вроде как особый навык.
— И все же лучше жену из протестанток выбирать, — заметил Хассет.
— Верно, — поддакнул Стэк.
— Во всех графствах считают, что Керри — колыбель смуты, — не остался в долгу Купер. — Парень, которого будут вешать в пятницу, как раз из ваших краев.
— Да, но его оттуда прогнали, как паршивого пса, — ответил Хассет. — Знаю я прекрасно об этом парне. Родился в Трейли, его отец на моего деда батрачил. Это же у вас в Мейо его пригрели, да еще и в школе учить поставили. У нас в Керри знают, как с такими беспутными поступать.
— Именно — беспутными, — поддержал его Стэк. — Уж сколько лет, как в Керри и след его простыл, а разговор и поныне идет. Даже священники его с амвона поносят!
— Я одного слышал, — Хассет улыбнулся, вспоминая, — то было на востоке, в Каслайленде. Две девчонки там забеременели, и обе утверждали, что он виновник, так сказать. Паписты сами говорят, что его наедине ни с какой женщиной оставлять нельзя, будь то девушка, замужняя или мать семейства.
Стэк, однако, не улыбнулся.
— Немногим, видно, паписты могут похвастать, раз о таком до сих пор поминают.
— Да нет, все по справедливости, — возразил Хассет, — поминают-то его за песни, а не за другое что. А песни-то он славные сочинял.
— В пятницу никакие песни ему не помогут, — бросил Купер.
— Я таких людей знавал, — сказал Стэк, — вы правы, в Керри они плодятся во множестве. Только бы напиться да чью-нибудь дочь в постель затащить, а назавтра к попу на исповедь да за перо — гимн пресвятой богородице сочинять.
— Или воззвание Избранникам, — подхватил Купер. «Хамское отродье, у тебя тучнеют стада, а у нас пухнут с голоду дети».
— Их религия им по душе, — продолжал Стэк. — Сегодня пропьет последний грош, а о дне завтрашнем и не задумается. А зачем? На исповеди все грехи замолятся.
— Он и в Мейо распутничал, жил в домишке у одной молодой вдовицы. Отмыть да прибрать — недурна собой будет. Одному богу известно, сколько еще у него здесь женщин было.
— Когда его из Керри выперли, он в Макрум подался, — сказал Хассет, — один мой знакомый там скот разводит, так он мне кое-что о Мак-Карти рассказал. Случилось, видно, так, что ему и священнику приглянулась одна девушка — служанка из какого-то господского дома.
