Томас Фланаган - Год французов
— Жаль, что не заметил, — вздохнул солдат и похлопал себя по бокам, чтобы согреться — ночь стояла холодная.
Вот и западный берег Шаннона. Сюда согнал Кромвель уцелевших дворян-католиков. Но не нас, Муров, мы жили в Мейо испокон веков. При нас холодной зимой потянулись в Мейо повозки с женами и детьми ссыльных, пастухи со стадами, телеги, груженные пожитками из усадеб в Мите и Карлоу. К ним не приставили даже охраны, хотя католики ехали через всю страну безоружные — оружия им носить не полагалось. И пришлось им выискивать из тех земель, что были определены, скудные акры, пригодные для землепашества, — либо при болотах, либо на склонах холмов. Не хуже, чем в других странах. Такова наша история. Одоление невзгод.
Стакан выскользнул из руки. Начал искать его ногой и раздавил. Принялся пить прямо из бутылки. В Испании — гонения на мавров и иудеев, во Франции — на гугенотов, в Америке — на краснокожих индейцев. Человек с кнутом и пистолетом одолеет десяток разутых-раздетых. Повсюду произвол. Мысли его уже заволакивало хмелем, они лишь изредка вспыхивали яркими искорками-догадками и гасли. «Я со всякой был бы счастлив, кабы не старая любовь». Так, кажется, в песне Шеридана говорится. Так кто же Шеридан: ирландец, англичанин?..
По песчаным дорожкам за усадебными серокаменными, гладкими на ощупь стенами едет прочь Джон… Вот он с крестьянами, те что-то тараторят по-ирландски… Шелковое, сотканное во Франции знамя, приманка для глупцов. Попался и Джон. Арфа без главы. Горе. Джона больше нет. Злоба. Тела, разодранные в клочья… Я последний из рода Муров. Сюжет для дешевого романа. Джону бы понравилось. Рядом — футляр с пистолетами. Дурак.
В ночи перед ним простерлись до далеких холмов невидимые болота. От них да от озер веет холодом. Дождлива осень в Коннахте. Вокруг промозглая мгла. Мур поежился и отпил из бутылки. Вспомнилась одна знакомая англичанка. Миссис Софи Джермэн. Виделись они в Лондоне и Уилтшире. Белая кожа, на щеках и груди — чуть смуглее. Семь долгих вечеров на деревенском постоялом дворе. Черные волосы разметались по белой подушке, карие глаза широко раскрыты. Сквозь неплотно задвинутые шторы заглядывает предзакатное солнце. Но и ему сейчас меня не согреть…
«— Много таких ирландцев, как ты?
— Не знаю. У меня мало знакомых ирландцев.
— А как там у вас, в Ирландии?
— Как и везде. Озера, дороги, дома, люди.
— Как в Испании?
— Нет, не как в Испании.
— Ирландия все-таки чуть-чуть запечатлелась в тебе. Ты не такой, как все. Это очень мило.
— А может, Испания?
— Нет, нет, Ирландия.
— У меня ирландский выговор?
— Да. Ты мой. Мой ирландец. Говорят, там больно весело живется.
— Только глупцы могут так сказать. Для них и впрямь лучше страны нет.
— Мой ирландец! — Она погладила его по груди».
Страсть напомнила о себе, но сейчас лишь грустью и болью. Ее ирландец.
Под стук каретных колес воспоминания об этой женщине исчезли. Вот, ворча и хмурясь, ходит меж стен недостроенной усадьбы отец, и рядом он, Джордж. Воскресенье. Тихо. Лишь поют птицы. Кружат над гнездами грачи. За молодой рощицей — манящая прохладой гладь озера Карра, зеленоватая, точно шелковое полотнище, которое отныне уже не соткать.
— Джон женится, — успокаивал себя отец, — он не станет тратить деньги, здоровье на лондонских шлюх.
— Будто я трачу! Мне еще ни одна шлюха не приглянулась.
— Да, я забыл про книги. Книги и проститутки у тебя в голове. Сочетание необычное. Ты все-таки язычник, как и все протестанты.
— Ты неверно судишь обо мне, отец, и всегда неверно судил. Я люблю этот край, это озеро не меньше, чем ты.
— Меня обобрали до последнего гроша и выслали за тридевять земель.
— Но вот мы вернулись. Времена меняются.
— А что это за господин, с которым ты дрался на дуэли в Лондоне? Даже в дублинские газеты попало, стало достоянием всех протестантов. Как его зовут?
— Джермэн.
— Ты, конечно, стрелялся с ним из-за женщины?
— Конечно же нет. Из-за карт. Засиделись допоздна, выпили лишнего.
Как и подобает истинным англичанам. А она: «Мой ирландец!» Да в Ирландии дама примчится в собственной карете, чтоб на дуэль поглазеть.
— Джон вырастет другим.
— Да, он от рождения другой. И ты мне это без устали пытаешься доказать.
— Я люблю вас обоих, святой богородицей клянусь. Обоих люблю.
Один лежит сейчас в уотерфордской земле: запавшие щеки со светлой щетиной.
Да, он вырос другим.
Ненадолго забылся. Проснулся — еще ночь. Стал напевать обрывки песен, стихов, крутившиеся в голове. «„Идут французы морем“, — пророчит старая вещунья». Накатила волна с мыса Даунпатрик, унесла брата, сюда на юг, в Уотерфорд. «Идут французы под парусами, завтра с рассветом будут с нами». Все мы потонем в бушующей стихии истории.
— А ты эту песню знаешь? — кричал он кучеру, словно тот мог услышать. — А я вот знаю. И Джон ее слышал. Не остров, а сплошное болото да слякоть от дождей.
Мур вконец разошелся, когда они доехали до Баллихониса. У ног перекатывалась пустая бутылка. Он велел остановить у постоялого двора, разбудить тавернщика и купить бутылку. Но хватило и одного глотка — раскрасневшись, выпучив глаза, он упал ничком на стол, запачкав рубашку и жилет, — его стало тошнить. Мой ирландец. И белая рука крадется по животу вниз. Зажав стакан обеими руками, он склонился над ним, отхлебнул половину, поперхнулся, его тут же вытошнило.
— Что ни делается — все к лучшему, — пробормотал он, уронив голову на грудь. — Теперь он уже далеко от Ирландии. В безопасности.
Уолш был потрясен: он никогда не видел своего господина пьяным. Словно чужая душа вселилась в знакомое тело, лицо исказилось, язык плел несуразицу. Глядя прямо на Уолша, Мур продолжал:
— Я тоже любил его, отец. Я тебя любил. Даже сказал об этом как-то. Все прахом пошло.
— Пресвятая дева богородица, — зашептала жена тавернщика, — чем помочь-то ему?
— Видать, совсем пить не умеет, — отозвался ее муж.
— Изрядно перебрал, — заступился Уолш. — Любой бы блеванул.
— Кто хоть он?
— Дворянин из Мейо, — ответил Уолш. — Помогите-ка мне его в постель уложить.
— Видать, и впрямь знатный дворянин. Нам такие в диковинку. Посмотри-ка.
— Тише, услышит, — шикнул Уолш.
На следующий день в послеобеденный час они добрались до Каслбара. Джордж, как всегда, был чисто выбрит, одет в свежее белье и другой костюм. В живых голубых глазах на длинном задумчивом лице отражалось голубое небо Мейо. Бутылки под ногами словно не бывало, футляр с пистолетами закрыт. Лишь осколки раздавленного сапогами стакана напоминали о долгой вчерашней ночи.
На Высокой улице столпился народ.
— Прочь, прочь с дороги, — закричал Уолш и замахнулся кнутом.
Мур выглянул из окна.
— Не нужно, — остановил он кучера и вылез из кареты.
В толпе и горожане, и британские солдаты, и ополченцы, и крестьяне. Мур хотел было заговорить с молодым офицером, но почувствовал чью-то руку у себя на плече. Круглолицый коротенький человек в мундире йомена. Купер. Тот, что приезжал советоваться насчет Избранников. Просил замолвить словечко перед Деннисом Брауном. В Киллале, дескать, неспокойно! Еще до восстания.
— Вовремя вы приехали, Мур. Сегодня большой день. Но в следующую пятницу будет и того похлеще. Непременно приезжайте. Мои йомены сегодня на службе, а я вот сюда вырвался и в пятницу обязательно приеду. Такой день пропустить нельзя. Никак нельзя.
— А что это за день? — холодно спросил Мур, неприязненно покосившись на руку у себя на плече. Купер ее тут же убрал и тщательно вытер о штаны.
— Месяц я томился в тюрьме, голодал, ожидая расплаты, только этим и жил. Ничего не скажешь, ваш Деннис Браун — человек дела, если разохотится. Днем, конечно, время не слишком удачное, а вечером все уже перепьются. То ли дело — утро, такое же свежее, погожее, как сегодня. Да я после этого прямо молодею.
— После чего? — не понял Мур.
— Как, ну после их казни, конечно. Выносят приговор и вешают. А об чем я тебе, милок, толкую.
— Я вам не «милок». — Ишь, мужик из Киллалы запанибрата с господином, владельцем Мур-холла. А не все ли, впрочем, равно?
— Оптом, так сказать, вешали. За неделю троих, а то и четверых.
Убогий гарнизонный городишко: суд, тюрьма, лавки да таверны. Столица Мейо. Мур взглянул на окраину — внизу теснились жалкие лачуги, по склону улица взбиралась на холм, где стояло здание суда, сейчас его за толпой и не видно.
— Мне виселицы никогда не казались приятным зрелищем, — бросил Мур.
— Да и я не ахти какой кровожадный, да только сейчас случай особый. Мы их одолели, и теперь нужно вогнать в них страх господень. Вы только поглядите, что они натворили.
