Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
— Алёша, Гриша! — крикнули радостные голоса.
Это братья неслись к нам, как сумасшедшие, с лестницы, неистово стуча сапогами.
— Здравствуйте, братцы! Андрей, здравствуй! — чуть успели они выговорить, запыхавшись от бега и чмокаясь с нами.
— Здравия желаю, барчуки! Вот вы какие молодцы стали, офицеры настоящие, — говорил, глупо ухмыляясь, Андрей, смяв свой картуз и принимаясь развязывать салфетку. — А маменька вам вот со стола кушать прислали…
Анатолий, несмотря на восторги свидания, быстро приподнял сначала одну тарелку, потом другую, с озабоченным вниманием пригнулся к ним своими калмыцкими глазами и сказал решительно:
— Надо за баню идти, братцы, тут нельзя.
— Конечно, за баню! — поддержал Борис, оглядываясь кругом с некоторым беспокойством: — А то этот Пшик Лысый как раз накроет и отберёт.
Мы не успели ни рассказать, ни спросить у братьев ничего такого, чем были мы полны в течение стольких дней нетерпеливого ожидания, как они уже, отправив вперёд Андрея с провиантом, потащили нас через узенький проход двора, как осторожный арьергард, прикрывающий тыл своего обоза.
— Лаптев! Гримайло! Идите к нам! — негромко крикнул Борис каким-то особенно соблазнительным голосом, махая рукою двум гимназистам в курточках, что ходили обнявшись посреди двора и уже давно следили за интересною сценою с тарелками, происходившею в углу кухонного двора.
Впрочем, и весь двор, полный курточек с красными воротниками и нанковых серых штанов, хотя и был как будто занят то тем, то другим, но пребывал глазами и сердцем в том же любопытном уголку.
— Да, вот это хорошо… Надо и их попотчевать! — сказал Анатолий.
Лаптев и Гримайло сразу поняли, в чём дело, и не заставили себя ждать. Они присоединись к нам уже за банею, где мы довольно удобно разместились на изломанной пожарной трубе и опрокинутых кадушках.
— Это наши друзья, братцы, вот это Лаптев, шестого класса, а вот это Гримайло, пятого класса. Мы вам рассказывали, вы знаете, — рекомендовал нам Борис своих товарищей.
Мы сконфуженно приподняли свои черкесские шапочки и встали отшаркивать давно нам известным по имени и подвигам приятелям братцев.
— Ишь Шарапчата потешные какие! Ну, здравствуйте, здравствуйте, малюки! — покровительственно говорил Лаптев, белокурый малый огромного роста, с большим, смело вздёрнутым носом, большими добрыми выпученными глазами и странно оттопыренною верхнею губою. Он ласково подал нам свою громадную, как блюдо, белую руку, которую мы торопились сжать своими неумелыми маленькими ручонками, не на шутку взволнованные горделивым сознанием, что вот и нам, как большим, подают руку.
Гримайло, маленький, но плечистый человек, перетянутый как-то особенно тонко в талии, с белыми воротничками, старательно выпущенными через галстук, чего не было ни у братьев, ни у Лаптева, весь в красных угрях и пахнувший табаком, как старая, давно не чищеная трубка, сделал то же, что и Лаптев, хотя очевидно не с такою охотою и добродушием.
— Который же Алёша? — спрашивал Лаптев, разглядывая нас с дружелюбной улыбкой близорукими стеклянистыми глазами. — Ты Алёша? — спрашивал он меня, тряся за плечо.
— Нет, я Гриша… Алёша вот…
— Вот этот-то Улисс хитроумный, мудрец и философ… Ишь, лобатый какой! Ну, а этот? Это тот, что волков испугался? А, да и зверёк же! Сам так и смотрит волчушкой!
Я покраснел не только до белков глаз, но, вероятно, и весь внутри. Негодяи братья, значит, рассказали Лаптеву постыдный эпизод моей детской жизни, запечатлевший меня на долгие годы постыдным прозвищем.
— Каких волков? Это они врут, — решился я возразить напропалую и сгорел ещё больше от стыда.
Общий громкий хохот был мне ответом. Алёша смеялся ядовитее всех, и по глазам его я видел, что он уже напрашивается Лаптеву сейчас же разоблачить всю подноготную. Но Анатолию стало жаль меня.
— Кто старое помянет, тому глаз вон! — сказал он. — Он у нас теперь лихой, мало ли что прежде было… Даром что моложе, а поколотил Алёшу…
— Как бы не так! — огрызнулся Алёша. — Небось мы схватились недавно на постоялом дворе, так кто кубарем полетел?
— Ты полетел! — поспешно подхватил я.
— Нет, врёшь, ты… Зачем вывираться?
Лаптев и Гримайло смеялись.
— А вы знаете, что это наш первый силач, — сказал Анатолий, чтобы прекратить наш спор, показывая головою на Лаптева. — И первый бас.
— А Рыков? — спросил я.
Лаптев расхохотался.
— Ах ты зверушка! Тоже уже знает всё… Рыков — октава первая, а я — гора! — прибавил он важно.
Я возвёл с своей низенькой кадушки благоговейный взор на эту, казалось мне, громадную, стоявшую надо мною фигуру, к которой так не шла детская курточка, и любопытством рассматривал в упор первого силача и «первую гору», как какой-нибудь редкий экземпляр музея.
— Видишь, какая у него рука! — добавил Анатолий, поднимая тяжёлую руку Лаптева и поднося ко мне.
Лаптев тоже внимательно стал вместе со всеми рассматривать свою руку, будто незнакомую вещь. Очевидно, этою рукою гордился не только обладатель её, но и Борис, и Анатолий, и Гримайло, и вся гимназия.
— В прошлом году пятый класс вызвал четвёртый на бой, так он один исколотил трёх первых их силачей, — серьёзно сообщал наш Анатолий крупнейшие исторические факты, касавшиеся этой прославленной руки.
— Не трёх, а четырёх, — поправил Гримайло, — потому что и Акимов на него кинулся в конце…
Лаптев не считал нужным поправлять исследователей своего геройства, и только слушал их с важным видом.
— А кто же второй силач? — спросил Алёша.
— Второй силач, по-настоящему, Рыков, — сказал Анатолий, — а считается Красный, семиклассник.
— Да, Красный и сильнее Рыкова, Рыков уже третий, — возразил Гримайло. — Как ты думаешь, Лаптев?
— Конечно, Красный, — решительно подтвердил Лаптев. — Ведь они же недавно дрались. Отступил всё-таки Рыков, а не Красный.
— Отступил… А зато какие фонари у Красного под глазами вскочили! — спорил Анатолий. — А Рыков как ни в чём не бывало…
— А ты же, Анатолий, каким? — удивлённым голосом спросил я потихоньку Анатолия, оскорблённый тем, что наш семибратский Ахиллес совсем не упоминается среди первых богатырей гимназии.
— Ну, я что! Тут без меня, посмотри, какие! — улыбнулся снисходительно Анатолий.
— Врёт он! Пятым силачом считается! — спокойно объяснил Гримайло. — После Рыкова Мирошниченко шестого класса, а потом он.
Но меня это не утешило. Пятый силач слишком не соответствовал нашему всегдашнему героическому представлению об Анатолии.
Пирожки, котлеты, жареное, сладкий торт своим чередом исчезали из глубоких тарелок, и чавканье проголодавшихся молодых людей аппетитно раздавалось в ушах.
— Ведь это у вас за баней всегда дерутся? — тоном знатока спросил Алёша через несколько минут Гримайло, который церемонился больше, чем Лаптев, и раньше других отстал от еды, уверяя, что больше не хочет, хотя ему ужасно хотелось доесть одному всё, что ещё оставалось в тарелках.
— А вы и это знаете? Братья всё вам разболтали…
— Значит, и Фрейман за банею дрался, когда всю гимназию вызвал? — приставал Алёша, отлично помнивший все давние и недавние россказни старших братьев.
Лаптев прыснул со смеху, не переставая жадно обгладывать спину индюшки.
— Вот малюки потешные! — бормотал он.
— Видите ли, я сам не знал Фреймана, это давно было, — ответил Гримайло. — А говорят, что бой прямо на дворе был. Надзирателя заперли в умывальную, и все пошли на двор драться. Тогда ведь исключили за это многих: Ромашкевича, Левченку старшего…
— А ведь Фрейману, кажется, печёнки отбили? Он ведь умер потом? — допытывался Алёша.
— Да как же не отбить! — важно рассуждал Гримайло, стараясь завить пальцами чуть заметный пух на верхней губе и усиливаясь говорить басом, которого у него не было. — Ведь тогда какие силачи в гимназии были… Сомов, Кривошеин, Жандак… Это не то, что теперь. Тогда бы Лаптев совсем не заметен был. Всё бородачи сидели, по двадцать пять лет. Сомов ведь в одиночку кулачки на Москалёвке разбивал.
— Да ведь и Фрейман же был тоже силач порядочный! — заметил Алёша, которому не хотелось отстать от рассказчика в познании геройских саг гимназии. — Ведь он, говорят, десять пудов одной рукой поднимал.
Но голос Алёши внезапно оборвался, и мы оба вздрогнули.
В эту минуту громко стукнула зелёная железная дверочка соседнего здания, над которой было написано непонятное нам слово «цейхауз», и тучная фигура с сердитыми седыми солдатскими усами на багровом лице появилась на крылечке.
— Не бойтесь, это Ермолаич, эконом. Это он «чехауз» запирает. Он ничего не смеет сделать, — успокоил нас Борис, продолжая вместе с товарищами доедать кушанье.
