Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
Наша тяжело нагруженная карета, до краёв полная народа и всякого добра, медленно плыла на своих усталых ольховатских лошадках, как Ноев ковчег среди беспредельных волн потопа, одна нося в себе жизнь и сознание. Враждебная, угрожающая стихия расстилалась сплошным морем далеко кругом неё, и наша маленькая дружная горсточка ольховатских странников, спрятавшаяся в этом ковчеге, невольно чувствовала сильнее, чем когда-нибудь, свою тесную близость и обособленность от всего другого.
Исторический Думный курган, простодушно прозываемый теперь Дымным мужиками, не читавшими летописей, взволновал все наши детские поэтические инстинкты, всё таившееся в глубине нашего сердца чувство русской старины. Мы увидели его в мрачной и эффектной обстановке. Наступала ночь, трепетавшая грозами. Тяжкая свинцовая туча, то и дело вспыхивавшая огнём, надвигалась с запада и застилала будто внезапно спущенным чёрным сукном замиравший свет дня. На этом зловещем фоне чёрной грозы, охватившем безлюдную гладкую степь, вырезался, таинственно мерцая и белея, громадный каменный идол, венчавший вершину пустынного кургана. Мы пристыли к нему испуганными и изумлёнными глазами, и долго провожали его взглядами, с сдавленным тоскою сердцем, пока он медленно утопал в туманах ночи. Он видел, этот древний каменный колосс, целое тысячелетие, пробегавшее мимо подножия его холма; ему молились, его отыскивали глазами сквозь даль степей ещё печенеги, половцы и монголы… «Кто он, что он, зачем он? — неотвязчиво стучало у нас в голове и в сердце. — Неужели ещё целое тысячелетие он будет стоять здесь, всё на том же могильном кургане, безмолвно вперив каменные глаза в таинственную тьму ночи, карауля вечность, вечною загадкою людям?»
Теперь и Дымные дворы ужасной памяти. Они стоят хотя не на кургане, но так же пустынны, так же загадочны, как и каменный истукан. Всего два двора — один по одну, другой по другую сторону дороги, и ничего кругом: ни деревца, ни холмика, ни леса вдали. Дворы каменные, под железом, с высокою каменною оградою, — сейчас видно, что было из-за чего строиться. Но один, направо, уже лет двадцать как в развалинах. Его разбила молния, и народ, конечно, знает, за что… Давным-давно в этом доме заночевала наша мать, загнанная грозою; ей отвели несвященную комнату, потому что всё было занято. С нею спал наш маленький старший Саша, а на полу нянька Наталья около горевшего в тазу ночника. В полночь вдруг вся комната зашаталась, как от землетрясенья. И мать, и няня открыли глаза: чёрный страшный мальчик, ростом с нашего Сашу, выскочил из тёмного угла и, дико оскалив зубы, подбежал к тазу и задул ночник. Через месяц умер наш Саша… Такая легенда о Дымных дворах жила в нашем доме среди наших нянек. Но братья знали ещё другую, более древнюю и более для нас интересную. Наш грозный дедушка Фёдор Матвеевич, папенькин отец, остановился в Дымных дворах со всею своею челядью, отправляясь куда-то на богомолье. Постель ему устроили на нижних полатях, над которыми были другие полати под потолком. Ночью дед вдруг просыпается от звука цепей… Он чувствует, что на него сверху спускаются на цепях тяжёлые верхние полати. Дед наш был богатырь, десять пудов ставил на пол одним пальцем. Он удерживает спиною, став на четвереньки, дубовые полати, и кличет своих людей. Молодцы в один миг являются с огнём и оружием и хватают растерявшего хозяина-разбойника; тот не успел соскочить с полатей, на которых спускался вместе с двумя сыновьями. Дедушка перевязал всех и отправил в город. После открылось, по уверенью всезнающих наших братьев, что таким способом уже было загублено на Дымных дворах народу без счёту и меры… Вся подполица оказалась полна человеческих костей.
«Неужели мы тоже заночуем в этих проклятых дворах?» — мучительно думается нам в то время, как лошади начинают замедлять шаг, равняясь с двориком. Нет, слава богу, проехали! Должно быть, и папенька их боится. Теперь только бы погони оттуда не было. Ночь такая страшная, разбойничья! Того и гляди…
Господи, что это такое? Я долге не могу прийти в себя, пробуждённый не криком, а скорее каким-то сердитым рёвом. Давно уже слышу во сне этот грозный рёв и принимаю его в свои фантастические сновиденья, полные борьбы, волнений и опасностей. Карета наша стоит на одном месте, и сквозь затуманенное стекло мерещатся на фоне тёмного неба неясные чёрные силуэты. Одна половинка дверцы распахнута, и теперь ясно, что папенька вышел, что это его громовой тромбон гудит среди ночного безмолвия.
— Что ж вы, подлецы, меня всю ночь морить тут будете? — различаю я наконец. — Канальи! Анафемы! Отворяй сейчас! Слышишь, что тебе говорят!
— Да, батюшка, ваше благородие, вот тебе Христос — вся как есть горница битком набита. И на полу, и на лавках спят, — отговаривается сробевший голос.
— А мне очень нужно, что спят! Не на улице ж мне ночевать… Перегони их куда-нибудь, очисти комнату… Какой же это постоялый? Подлецы, мошенники! Вам бы обирать! Комнаты лишней нет для благородных людей! — ещё сердитее ругался отец. — Вот я сейчас за полицией пошлю, чтоб тебя проучили, каналью!
Я решился высунуться из кареты и осмотреть сцену. Мы, очевидно, стояли на улице уездного города. Редкие, будто боязливые огоньки мигали там и сям среди чёрных куч домов, и от этого жалкого затерянного света чернота глухой ночи казалась чернее, ещё безотраднее. Низенькая фигура без шапки, по-видимому, хозяина дома, перед которым стали мы, как-то жалостно торчала у ворот, держась за ручку калитки, словно готовая пугливо юркнуть назад во двор он угрожающего натиска нашего разгневанного папеньки. Только соседство дюжего Андрюшки, который стоял почти нос с носом к нему, воздерживало скромного незнакомца от этой вполне успешной попытки. Гневный крик папеньки и неистовые удары в ворота, которыми Андрюшка прежде всего вызывал спящего хозяина, разбудили не одного хозяина постоялого, но чуть ли не всю городскую улицу.
По крайней мере, скоро я различил в темноте целую публику своего рода — и в белых рубахах босиком, и в накинутых на голову армяках, и в тулупах, — которая повыбежала из соседних домов на такую крайне любопытную и далеко не обычную ночную историю. Вся эта публика стояла смиренно, не подавая голоса, вовсе не желая обратить на себя внимание грозного барина, гремевшего на их улице, как боевая труба победителя, взявшего «концом копья» долго не сдававшуюся крепость.
— Вы тут что ротозейничаете, лодари! — вдруг свирепо обратился на них папенька, кажется, принимавший этих независимых обывателей уездного города за своих ольховатских крепостных. — Ни один каналья не догадается за полицией сбегать… Где тут частный пристав? Беги кто-нибудь за ним скорее… Скажи, что барин проезжий требует… Что тут у них бог знает что такое творится… Хуже татарщины всякой…
Повелительный барский голос возымел неодолимое влияние на босоногую полусонную толпу.
— Беги ты, что ль, Калина! — раздались голоса. — Взбуди Макар Макарыча, тут недалече…
Долговязая фигура, прикрытая чем-то с головы, повиновалась общему приказанию и довольно поспешно побежала в темноту.
— Ну, город! Ну, народец! — кипел между тем папенька, взволнованно расхаживая с своей суковатой палкой перед каретой. — Горницы одной нет переночевать… Городишко паршивый… Хуже последней деревушки! Заперлись все как разбойники, не достучишься никого! И фонаря ни одного нет, хоть нос разбей… Где ж у вас тут ещё постоялые? — сердито грянул он, внезапно повернув к толпе босоногих зрителей, которая вся разом попятилась от такой неожиданности. — Куда пятитесь, дурачьё? По-русски вас спрашивают…
Из испуганной толпы выделился седой старик в рубахе и ответил не совсем спокойным голосом:
— Да вам бы, ваше благородие, к Митревне направиться. К той завсегда господа благородные заезжают. У ней горницы чистые, бумажкой оклеены… Чудесно…
— Что ж вы сразу не скажет, дурачьё! — закричал отец. — Вот народец… Человек тут целый час на улице стоит, а они слова не скажут! Не учил вас, видно, никто, ротозеев…
— Да не извольте, ваша милость, гневаться… Мы вас сейчас проводим… Митревнин двор тут зараз, — успокаивал старичок.
— Тут всего за угол один завернуть! — поддержала ободрившаяся публика, почувствовавшая, что половина вины спала с её плеч, и даже оробевший хозяин постоялого решился отойти от спасительной калитки и вступил в самый очаг барского гнева.
— Извольте в экипаж садиться, ваше благородие, я до Митревны вас провожу, — смело вызвался он, чувствуя, что теперь отыскана твёрдая почва, и что страшный наезд сейчас может благополучно отъехать от его осаждённого двора.
С сердитым ворчаньем взобрался отец в карету и крикнул кучеру: «Пошёл!»
Вся босая толпа, словно торопясь загладить свою несомненную вину, вприбежку двинулась за тронувшейся каретой, предводительствуемая благоразумным стариком, как будто действительно на неё была возложена каким-нибудь строгим законом государства священная обязанность заботиться об удобном ночлеге для этого грозного деревенского барина, взбудившего весь город раскатами своего гневного барского голоса.
