Магомед Султанов-Барсов - Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана
– Знаю, знаю, хотя и сам он, к великому моему сожаленью, не блещет умом. Только с этим ничего не поделаешь, он – монарх, а я – слуга, солдат Престола аварского.
– Твои слова подтверждают еще и то, что визирь не пробыл в темнице и одного часа.
– Как так? – сильно удивился Шахбанилав.
– Вмешалась Нажабат-нуцалай. Она сама явилась в тюремный двор и приказала страже освободить Абурахима.
– Неужели подчинились?
– Выходит, что да, – пожал Гамач плечами.
– Аллах Великий, – тихо, одними губами промолвил воитель, словно на пустыре, возвышающемся над гордым Хунзахом его кто-то мог услышать, – я и раньше замечал нечто подобное – не абсолютна власть Мухаммад-Нуцала на Престоле…
Гамач печально улыбнулся.
– Значит, нет в Аварии единовластия. И надеяться на лучшие времена не приходится. Большинство узденей живет бедно а рабы – и вовсе на положении скота. Ханы и беки лихоимствуют, словно самим Аллахом они избраны господствовать, ничего не отдавая народу взамен.
– И самое печальное, мой друг, Нуцал понимает это, а прогнать со двора Абурахима, как я теперь думаю, не может… Его сестра и племянники дорожат этим мздоимцем.
– Ты хочешь сказать, что Абурахим отдает им часть от получаемой мзды?
– Я подозреваю, что это так. Что же еще их может связывать? Они люди далекие от идеи и забот о народе. Ведь среди них есть и более достойные стоять у Престола справа, но, однако, уже много лет судебными тяжбами ведает только Абурахим.
– Я и сам замечал, как Абурахим, вынося свои преступные приговоры, с легким сердцем клянется на Коране. Кто бы еще стал так гневить Аллаха и нарушать клятву, не боясь Судного дня? Он, наверное, не верит в Аллаха. Как думаешь, Гамач?
– Вряд ли. Чтобы отвергнуть веру, нужен ум, а его у него, как раз таки нет. Он просто из тех, кто верует, считая, что Богу он ближе и милее прочих мусульман и гибель правоверного ничто по сравнению с тем, что желает его чревоугодливая душа.
– Неужели и так можно веровать в Бога? – поразился воитель.
– Бывает еще хуже, ибо душа человека, лишенная совести, бездонна и открыта для грязи.
– Что же обо всем этом думает Мухаммадмирза-хан? Он ведь, как я слышал, недолюбливает старшую сестру и ее пятерых сыновей.
– Трудно сказать. Жизнь покажет. Я уже обращался к нему по поводу салатавского галбаца, сразившего в поединке чанку…
– И что же сказал равноправящий хан?
– Сказал, что допросит кумыков, которые слышали слова, из-за которых простой уздень осмелился задеть чанку… Пайзу-бек негодует, требуя казнить салатавца.
– Но, насколько я знаю от нуцальских нукеров, чанка сам вынудил его сражаться. Салатавец даже кольчугу скинул, чтобы их шансы были равны. И что же теперь не устраивает бека?
– Поражение, друг мой, горькая вещь. Перед ослепленным чувством мести меркнут всякие законы справедливости и даже шариат. Но это уже ты сам знаешь не хуже моего.
* * *
Через несколько дней, после того как улеглись страсти, вызванные рождением царевича, семейство Чарамов, с высочайшего дозволения Нуцала, приступило к распродаже своего имущества. Они продавали свои пахотные земли, сенокосы и пастбища, доставшиеся им по наследству от предков. Желающих купить эти угодья оказалось довольно много, но платить их истинную цену никто не хотел. Один только пахотный участок на покатом склоне стоил не меньше ста золотых рублей, ибо собирали с него столько зерна, что хватало на зиму десяти ртам. А таких пахотных угодий было у Чарамов много.
Рабы Чарамов плакали, не желая расставаться со своими хозяевами, но их тоже, было объявлено, продают вместе с имуществом. За рабов-пастухов давали всего три-четыре серебряных рубля тифлисской или бакинской чеканки, которые были вдвое дешевле русского рубля. А за рабов, прислуживавших в доме, во дворе и в хлеву, давали еще меньше – простой рабской силы хватало в Хунзахе. Иное дело – рабы – мастера кузнечного, суконного или кожевенного дела, а также рабыни-танцовщицы! Вообще красивые рабыни, умеющие кроить и шить одежду, играть на бубне, свирели, танцевать, стоили дороже всех прочих рабов, разве что за редким исключением. За раба-лекаря гоцатлинский бек предлагал хунзахскому узденю сто рублей серебром, но тот не продал его ибо в год раб-лекарь приносил своему хозяину хороший доход.
Торги покидающих родину хунзахцев продлились до самой поздней осени, когда в горах уже выпал снег и задули холодные северные ветра. Чарамы, проигрывая в одном торге, выигрывали на другом, причем достаточно крупно, чтобы не впадать в уныние. За пастбище вместе с отарой овец они получили золотыми вещицами. Правда, золота набралось не очень много, всего каких-то четверть пуда, но среди цепей, браслетов, сережек, колец, ободка с ручкой для небольшого зеркальца и кубков с различными надписями и печатями затесалось одно ожерелье с двенадцатью крупными изумрудами. Гамач, едва завидя зеленые сверкающие на солнце камни, подсказал Шобаву, старшему сыну покойного Зара, что за эту вещь в крупных городах Европы и Азии можно купить целый дворец с садом и кучу мастеровых рабов, приносящих ежедневный доход.
И вот, когда уже все имущество, вплоть до дедовских и вновь построенных домов, было распродано, и хунзахцы, желающие купить рабынь, осаждали Чарамов, они объявили, что не продадут ни одного раба и ни одну рабыню. В память об их славном отце они даруют всем своим невольникам свободу! Но рабы не хотели уходить на свободу, ибо не знали, как ею распоряжаться, хотя Чарамы оставляли им небольшие участки земли, чтобы могли прокормить себя. Нет, рабы не мыслили своей жизни без Чарамов, которые к ним хорошо относились.
Шобав вывел большое семейство вместе со всеми рабами на дорогу под враждебные взгляды сотен хунзахцев, но сопровождаемые нуцальскими воинами язычники были надежно защищены от желающих поживиться их золотом и серебром. Куда им лучше ехать и, главное, как там жить, Чарамам несколько дней в подробностях втолковывал Гамач.
Через два дня пути на лошадях и арендованных у тысячника Шахбанилава фаэтонах они благополучно доехали до кумыкского города Тарки, но заезжать в него не стали, спустились по долине вниз, к берегу моря, где было небольшое поселение русских моряков и солдат. Тут находили пристанище богатые купеческие караваны, которые на парусниках добирались до Астрахани, оттуда по Волге плыли на север, где много больших богатых городов и хорошая торговля.
Нуцальские нукеры, удивленные тем, что Чарамы пошли к морю, проигнорировав Тарки, вернулись в Хунзах. Об их маршруте никто не знал, кроме Гамача, который надеялся, что его двоюродные братья и сестры ничего не перепутают из его напутствий и сумеют на арендованном в Порт-Петровске корабле добраться до Астрахани, а оттуда – еще дальше, до Москвы. Там можно будет осмотреться и податься еще дальше на северо-запад, в столицу России – в блистательный Санкт-Петербург.
«Запомните, братья и сестры, – напутствовал их хунзахский философ, – христиане хоть и разделены на четыре апостольские церкви и бессчетное множество сект, и все явно и тайно враждуют между собой, язычников ненавидят столь же люто, как и мусульмане»…
Глава4-я
Тихая зима
Шестимесячного Умахана, завернутого в пеленки и укутанного в меховое одеяльце, выносили во двор и на площадь, чтобы начал он обозревать великолепие зимнего Хунзаха. До слуха царственного младенца доносился еще не понятный ему громкий счастливый смех детворы. Он смотрел на резвящихся ребятишек с любопытством и улыбался, растягивая беззубый ротик. Все норовил выпутать из-под мехового одеяльца свои пухлые ручонки, чтобы прикоснуться ко всему, что являет жизнь его взору. Все ему было интересно, все привлекало внимание, даже остающаяся загадкой для взрослых снежная белизна.
Затем, когда он начинал чувствовать голод, Умахан терял интерес ко всему великолепию зимнего Хунзаха. И по тому, как кряхтел, брызгал слюной и кричал, становилось понятно, что пора кормить юного правителя.
Ханша кормила грудью Умахана только первый месяц. Потом уже за ним повсюду следовала молодая здоровая узденка по имени Меседу, тоже имеющая младенца. Она и кормила царевича грудью вместе со своей дочерью, которой посчастливилось стать молочной сестрой престолонаследника.
Как он визжал и восторгался, увидев котенка или щенка! Как он требовал пушистое, очень странное и красивое существо к себе! Заполучив котенка, Умахан хватал его за шерсть и тряс с такой силой, что нельзя было этому не подивиться. Некоторые кошки царапали его пухлые ручки когтями и убегали, а он дивился тоненьким красным полосам на своих руках и, чувствуя боль, начинал плакать.
Ханша брала Умахана на руки и подолгу разговаривала с ним по-даргински, по-аварски и по-арабски, которым она владела очень хорошо, ибо еще девочкой ее возили в богатые арабские города, где кайтагские купцы успешно торговали своими товарами. Когда кайтагская принцесса подросла, у нее уже было много подруг среди арабских девушек, которые тоже приезжали к ней в гости с торговыми караванами. Одна из ее самых лучших подруг по имени Зулейха, из простого купеческого рода, осталась круглой сиротой. Большой караван, в котором она ехала с отцом и братьями до Дербента, чтобы оттуда уже с другим караваном добраться до Кайтага, разграбили каджарские разбойники вблизи города Шемахи. Отец и братья Зулейхи погибли вместе с другими купцами, которые защищали свой караван, а шестнадцатилетняя девушка попала в неволю к шиитам, вечно враждующим с суннитами. Она сумела убедить своих поработителей, что принцесса Кайтага ее подруга и она даст им за нее выкуп. Баху выкупила Зулейху, и с тех пор она была рядом с ней как подруга и придворная узденка. Ей и поручила ханша свое самое дорогое сокровище – единственного сына-престолонаследника.
