Юлиан Семенов - Смерть Петра
Закончил?
– Да, ваше императорское величество.
– За спиною ты меня не величеством обзываешь, – усмехнулся Петр, – а бомбардиром… Я не в обиде… Только к бомбардиру не забывай слово «господин»
приставлять, а то неуважительно звучит, словно о какой собаке речь идет, особливо такие клички в ходу у капитанов голландских торговых фрегатов, – те любят так называть волосатых своих черных псов. Добавь для куражу, что Петр повелел детей Матрены Балхши – камергеров и пажей императрицы – отдать в солдаты… Припиши и еще: мол, сказывают, что государыня – чистая, доверчивая душа – так была потрясена коварством своего камергера, что соизволила произнесть фразу, разглядывая отсеченную голову Монса: «Как грустно, что у придворных так много еще низких испорченностей в натуре».
Петр замолчал надолго, словно забыв о посланнике, а потом закончил:
– А далее, де Лю, пиши то, что тебя в глазах великого князя подымет и откроет тебе путь вверх. Пиши так: «Коли получу от вас, сир, дозволение, то смогу – благодаря наладившимся связям с приближенными русского государя, а особливо денщиками его Суворовым и Поспеловым – обговорить заранее выгодные нам контракты на русское парусное полотно, которое ныне и лучше, и дешевле голландского стало, а с нашей стороны можно – с превеликой для нас пользою на будущее – отправить в Россию минералогов для поиска железных руд и углей, а этого добра в громадном изобилии хранят недры страны варваров…» Пиши, пиши, не вздрагивай, мин либер! Что ты, право, как девица – слова «варвар» пугаешься?! Какая тебе будет вера, коль мордою нас об стол не повозишь? Пиши: «…норов россиян таков, что коль идти к ним с добром и открыто объяснять свой резон и ожидаемую от оного выгоду, то они, переборов свой страх перед иноземцами, будут отменными партнерами в деле, не подведут; коли обманут – то в неразумной купеческой малости, – но в главном лучше себе сделают убытки, чем тому, с кем ударили по рукам, ибо чувство собственного достоинства в них сильно до чрезвычайного…»
Петр снова замолчал, потом потухшим голосом заключил:
– Остальное сам сочини: о капризной погоде, о том, как Ле Форт пьяным напился у канцлера Головкина на ассамблее, да поторопи своего сира с ответом, ибо через неделю я еду в Ригу, осматривать гавань, а вернувшись – сделаю новые распоряжения державе, к коим вам надлежит быть готовыми.
– В течение двух-трех часов я напишу мое донесение заново, ваше императорское величество, и отправлю его немедля.
– А зачем еще раз переписывать? – удивился Петр. – Ты здесь про погоду, про то, как часто снег на дождь меняет, добавь пять строчек, я подожду, сам и отправлю, – моя ведь вина, что твое донесение вовремя не попало к великому князю.
Де Лю съежился, задумался над листом бумаги, потом отточил перо еще более и начал старательно и очень быстро писать.
Пять минут прошли в тишине.
Потом де Лю передал государю две страницы. Петр быстро пробежал их, кивнул:
– Молодец. Ступай, бог с тобою…
Ботфортою государь шаркать не стал, несмотря на то что посланник, сияя глазом, танцевал весь путь от стола до двери.
Как только гостя проводили к экипажу, в залу вошел Толстой.
– Подслушивал? – спросил Петр.
– Да уж не без этого.
– Отправь почту с чрезвычайной оказией.
– Снаряжу немедля.
– И еще – даю тебе два дня сроку: вызнай, кто так рьяно печется о моем здоровье? Кому выгодно сделать меня хворым на радость Европе?
– Но ведь вы сами не делали тайны из того, что ездили пить олонецкую воду нынешним летом. Всем известно и то, как после коронации государыни императрицы вы изволили врачевать себя московскими минеральными водами.
– Врачевать?! Вздор! Водами лечиться нельзя, водами должно гадость из себя вымыть! Сие – профилактик! Корабль, чтоб сто лет служил, нуждается в постоянном осмотре; организм человеческий – в том же! Что ж не пеклись о моем здоровии, когда я на глазах у всей Европы карлсбадские минеральные воды вливал в себя чуть что не ведрами, чередуя с пивом и кузнечными упражнениями в Бжезове?! Почему тогда никто о моем здоровии не пекся? Ты-то сам мне только-только пел, что я крепок, как столб! Брюхо лишь временами дает о себе знать, да и то после ассамблей! Нет, кому-то очень хочется уложить меня в постель и попотчевать снадобьями и лекарствами… Каков резон? Кому на выгоду? Кому во вред? А? Толстой?
Тот ответил не сразу; долго смотрел на пламя в камине, потом спросил:
– Когда будем служивым в коллегиях жалованье выдавать, государь? Два года уж не платили.
– Они наворовали за эти два года на двадцать лет вперед!
– Кормить семью надо, ты не платишь, поневоле станешь плутовать.
– Головы им, бездельникам, сечь надо!
– Плати – тогда секи; позволяй – тогда требуй. А так ведь словно какая ржа ест государево дело.
– Отчекань денег – уплачу.
– Ты не у меня проси, ты у своих фабрикантов проси и купцов, пускай золотой заем дадут, всем они тебе обязаны, любимцы твои…
– Они – мне?! Нет! Мы им обязаны! Горе только, мало таких промышленных да торговых людей в государстве, страх живуч; думных да казенных крыс исстари все боятся, так и ждут, что приедет какой черт из столицы и почнет: «Нельзя, не велено, покажь бумагу, дай отчет, не позволю!»
Петр поднялся, подхватил палку, пошел прочь, не попрощавшись; у двери, не оборачивая головы, повторил:
– Сроку даю – два дня. Гусь был отменен, благодарю.
–Но уходил он отсюда не так, как раньше; песни старого дружества в его сердце не было с того самого дня, когда Толстой с Остерманом понудили его не казнить Екатерину.
Никакие доводы не могли поколебать Петра – он был намерен свершить возмездие через неделю-две после того, как улягутся разговоры о Монсе, однако же Толстой бросил ему в лицо страшное:
– Ну ладно, ну, обида жжет, понимаю! Но тебе не тридцать уж и не сорок! Об детях подумай, государь! О Елисафет с Аннушкой! Кому отдашь престол? Детям шлюхи? Значит, снова после тебя придут боярские чумырла в своих халатах Россией править и на все, что ново, станут «нет» говорить твоим подданным! Неужели этого ты России желаешь?!
Слова Толстого сломили государя.
Он тогда сник, съежился, махнул рукою, отошел к окну, дабы господа вельможи не заметили слез, сверкнувших в уголках его огромных глаз.
Дружба с того дня кончилась, осталось лишь одно, но, видимо, главное: общее дело.
4Хотя всю жизнь Даниелю Дефо приходилось заниматься зарубежными внешнеполитическими акциями, тянуло его тем не менее в сердцевину событий, поскольку ему казалось, что все и всегда начинать надобно с Лондона; именно здесь, полагал он, следует придумать интригу, распространив ее на материковую Европу, Турцию, Персию и на новые территории, открытые португальцами за океаном.
Именно поэтому, получив в Адмиралтействе данные наблюдения за членом русской миссии Гаврилой Епифановым, который в отличие от своих коллег не очень-то посещал боксерские школы в Ист-Энде, пил умеренно, по лавкам не шастал, деньгу не скупердяйничал, но зато каждый свободный день проводил в храмах, умно обсуждая с пастырями идею д о с т у п н о с т и веры, Дефо принял решение провести первую встречу с иноземцем.
Уже много лет Даниель Дефо (задолго до того, как опубликовал свою, как он шутил, «безделицу» о Робинзоне) по праву считался признанной звездою британской секретной службы. Поскольку в голове писателя рождались поразительные сюжеты книг, руководители внешнеполитического департамента никогда не обременяли его изучением проектов предстоящей работы; ему лишь излагали суть, обсуждали вероятия, ждали несколько месяцев, пока он писал, бражничал, увлекался очередной актрисой из труппы Королевского театра; затем, когда он п р и с т у п а л, внимательно следили за виртуозной работой своего любимца. Однажды, заметив за собой слежку, Дефо раздраженно спросил главу Адмиралтейства, кто ведает службой «близкого сыска». Сэр Дэниз понял его немедленно и ответил:
– Называйте кошку кошкой, дорогой Даниель. Из рапорта я уже узнал, что вы обнаружили за собою наблюдение, поэтому вас интересует, не кто ведает службою, но отчего шеф службы санкционировал наблюдение за вами. Вы это хотели спросить?
Дефо медленно вытер чуть не жестяной – так накрахмалена – салфеткой свои толстые чувственные губы, отодвинул прибор, где не осталось ни кусочка пищи (он вытирал за собою тарелки коркой хлеба, ибо не терпел, когда яства оставались недоеденными, – сказывалась жизнь в деревне, на севере, куда его вывозили на лето, ребенком еще, отдавая на попечение крестьянской семье Томпсонов), и заметил:
– Как писатель я должен был бы ответить вам ложью – в том смысле, что не замечал за собою никакой слежки и что мой интерес лежит совершенно в иной сфере, – но как разведчик я обязан говорить правду, и эта правда не может вам не быть неприятной: вы поняли меня верно.
