Колин Маккалоу - Антоний и Клеопатра
«О Цезарион, Цезарион! Как ты можешь так поступать со мной? Как ты можешь отвернуться от власти? Как смешение моей крови с кровью Цезаря могло привести к ошибке? Два самых амбициозных человека, когда-либо живших на земле, произвели на свет храброго, но мягкого, сильного, но не амбициозного ребенка. Все было напрасно, и я даже не могу утешиться мыслью, что можно заменить моего первенца Александром Гелиосом или Птолемеем Филадельфом. У них достаточно амбиций, но недостаточно интеллекта. Они посредственности. Это Цезарион — Гор и Осирис. И он отказывается от своего предназначения. Он, который никогда не был посредственным, жаждет посредственности. Какая ирония. Какая трагедия».
— Когда я прежде говорила, что он — ребенок, которого нельзя испортить, я не понимала, что это значит, — сказала она Ха-эму, после того как обед закончился и Аполлодор с Сосигеном ушли с побледневшими лицами.
— Но теперь ты понимаешь, — тихо сказал он.
— Да. Цезарион ни к чему не стремится, потому что он ничего не хочет. Если бы Амун-Ра дал ему тело египетского гибрида и заставил печь хлеб или подметать улицы, он принял бы свою судьбу с благодарностью и смирением, счастливый уже тем, что достаточно зарабатывает, чтобы есть и арендовать небольшой домик в Ракотисе, жениться и иметь детей. И если какой-нибудь наблюдательный пекарь или дворник заметит его хорошие качества и немного повысит его в должности, он будет рад не за себя, а за своих детей.
— Ты поняла истину.
— А ты, Ха-эм? Ты понял характер Цезариона и его сущность в тот день, когда лицо у тебя вдруг побелело и ты отказался сказать мне, что ты увидел?
— Вроде того, дочь Ра. Вроде того.
Антоний возвратился в Александрию месяц спустя, как раз после того, как александрийцы узнали о поражении при Акции. Никто не устраивал демонстраций на улицах, никто не организовал толпу, чтобы идти к Царскому кварталу. Они только плакали, хотя некоторые потеряли братьев, сыновей, племянников, плававших на египетских кораблях. Клеопатра издала указ, в котором объясняла, что погибли немногие. Если Октавиан захочет продать уцелевших в рабство, она выкупит их, а если Октавиан освободит их, она как можно скорее привезет их домой.
В течение того месяца, пока она ждала Антония, она боялась за него как никогда раньше. Любовь завладела ее сердцем, а это означало страх, сомнения, постоянное беспокойство. Здоров ли он? Какое у него настроение? Что происходит в Паретонии?
Все это ей пришлось выпытывать у Луция Цинны. Антоний отказался подходить к дворцам. Он прыгнул через борт корабля на мелководье и вброд прошел к берегу, узкой полосе рядом с Царской гаванью. Он ни с кем не разговаривал с тех пор, как они вышли из Паретония, сказал Цинна.
— Правда, госпожа, я никогда не видел его таким подавленным.
— Что случилось?
— Мы узнали, что Пинарий сдался Корнелию Галлу в Киренаике. Ужасный удар для Антония, но потом стало еще хуже. Галл плывет в Александрию со своими четырьмя легионами и четырьмя, принадлежавшими Пинарию. У него много транспорта и два флота, его собственный и Пинария. В итоге восемь легионов и два флота направляются в Александрию с запада. Антоний хотел остаться в Паретонии и дать бой Галлу там, но… ты сама понимаешь, почему он не смог, царица.
— Недостаточно времени, чтобы получить войско из Александрии. Поэтому он убедил себя, что не может держать свои легионы в Паретонии. Но чтобы принять это решение, Цинна, он должен быть провидцем!
— Мы все пытались, госпожа, но он не хотел слушать.
— Я должна пойти к нему. Пожалуйста, найди Аполлодора и скажи ему, чтобы он устроил тебя.
Клеопатра похлопала Цинну по руке и пошла в бухту, где увидела согнувшуюся фигуру Марка Антония. Он сидел, обхватив колени руками и положив голову на руки. Одинокий. Один.
«Все знаки против нас», — подумала Клеопатра. Сильный ветер развевал полы ее плаща. День был облачный, и ветер дул намного холоднее, чем обычный бриз Александрии. Это был шквальный ветер, от которого человек промерзал до костей. Белая пена покрывала серую воду Большой гавани, облака пробегали низко и плотно с севера на юг. Над Александрией собирался дождь.
От Антония пахло потом, но, слава богам, не вином. Он оброс колючей бородой, а волосы торчали зонтиком, нестриженые. Ни один римлянин не носил бороды или длинных волос, кроме как после смерти родственника или какой-нибудь ужасной катастрофы. Марк Антоний был в трауре.
Она опустилась около него, дрожа.
— Антоний! Посмотри на меня, Антоний! Посмотри на меня!
В ответ он накрыл голову плащом и спрятал лицо.
— Антоний, любовь моя, поговори со мной!
Но он молчал, не открывая лица.
Прошел час, если не больше; начался дождь, сильный ливень, промочивший их насквозь. Наконец Антоний заговорил, но, вероятно, только чтобы отделаться от нее.
— Видишь вон тот маленький мыс за Акроном?
— Да, любимый, конечно вижу. Мыс Сотер.
— Построй мне на нем однокомнатный дом. Комнату, достаточно большую для меня. Никаких слуг. Я не хочу ни мужчин, ни женщин. Даже тебя.
— Ты хочешь соревноваться с Тимоном Афинским? — в ужасе спросила Клеопатра.
— Ага. Новый Марк Антоний, мизантроп и женоненавистник. Точно как Тимон из Афин. Мой однокомнатный дом будет моим тимониумом, и никто не должен даже подходить к нему. Ты слышишь меня? Никто! Ни ты, ни Цезарион, ни мои дети.
— Ты же умрешь от холода, прежде чем его построят, — сказала она, радуясь дождю, который скрыл ее слезы.
— Тем более есть причина поторопиться. А теперь уходи, Клеопатра! Просто уйди, оставь меня одного!
— Позволь прислать тебе еду и питье, пожалуйста!
— Не надо. Я ничего не хочу.
Цезарион ждал сообщений с таким нетерпением, что не покидал ее комнату, и ей пришлось переодеваться в сухое за ширмой. Она разговаривала с ним, пока Хармиан и Ирас растирали ее холодное тело грубыми льняными полотенцами, чтобы согреть ее.
— Скажи мне, мама! — все повторял он, и Клеопатра слышала, как он меряет шагами комнату. — Где правда? Скажи мне, скажи мне!
— Правда в том, что он превратился в Тимона Афинского, — в десятый раз повторяла она из-за ширмы. — Я должна построить ему однокомнатный дом на мысе Сотер. Он хочет назвать его тимониумом. — Она вышла из-за ширмы. — Нет, он не хочет видеть ни тебя, ни меня, не хочет ни есть, ни пить, даже отказывается от слуги. — Она опять заплакал а. — О, Цезарион, что мне делать? Его солдаты знают, что он вернулся, но что они подумают, если он не придет к ним, не возглавит их?
Цезарион вытер ее слезы, обнял ее.
— Успокойся, мама, успокойся! Нет смысла плакать. Когда вы находились там, он тоже был таким? Я знаю, он хотел покончить с собой после возвращения из Фрааспы. И пытался утопить себя в вине. Но ты не сказала мне, каким он был, когда в его палатке разгорался спор. Какими были его друзья и легаты, что не одно и то же. Расскажи мне о себе и об Антонии как можно честнее. Я уже не мальчик ни в каком смысле.
Очнувшись от своего горя, она в недоумении посмотрела на него.
— Цезарион! Ты хочешь сказать, что у тебя были женщины?
Он засмеялся.
— А ты предпочла бы, чтобы это были мужчины?
— Мужчины были хороши для Александра Великого, но в этом отношении римляне очень странные. Твой отец был бы рад, если бы твоими любовницами были женщины, это ясно.
— Тогда ему не на что жаловаться. Иди сюда, сядь. — Он посадил ее в кресло, а сам сел у ее ног, скрестив ноги. — Расскажи мне.
— Он поддерживал меня во всем, сын мой. Преданнее мужа, чем он, не было на земле. О, как они напирали на него! День за днем, день за днем требовали, чтобы он отослал меня домой, в Египет. Они не потерпят присутствия женщины в палатке командира, тем более иностранки, — тысяча тысяч причин, почему я не должна быть с ним. А я была глупая, Цезарион. Очень глупая. Я сопротивлялась, отказывалась уезжать. И я тоже угрожала ему. Они не хотели, чтобы над ними стояла женщина. Но Антоний защитил меня и ни разу не уступил им. И когда даже Канидий отвернулся от меня, Антоний все-таки отказался отослать меня домой.
— Его отказ был продиктован верностью или любовью?
— Я думаю, и тем и другим. — Она судорожно схватила его руки. — Но это было не худшее для него, Цезарион. Я… я… я не любила его, и он знал это. Это было самое большое горе для него. Я не считалась с ним! Помыкала им, унижала его перед легатами, которые не знали его хорошо. Будучи римлянами, они смотрели на него с презрением, потому что он позволял, чтобы им помыкала я, женщина! При них я заставляла его вставать передо мной на колени, я подзывала его щелчком пальцев. Я мешала ему совещаться, заставляла его устраивать пикники. Неудивительно, что они ненавидели меня! Но он никогда не испытывал ко мне ненависти.
