"Избранные историко-биографические романы". Компиляция. Книги 1-10 (СИ) - Джордж Маргарет

Великий понтифик – верховный жрец римской религии.

Август – глава государства, любое действие против которого является оскорблением величия и государственной изменой.

О, какая власть в одних руках – в моих руках! Я был ошеломлен и не мог поверить своим глазам. Я свернул свиток. Надо было запомнить этот момент и сделать все возможное, чтобы оправдать оказанное доверие.

В дверь тихо постучали, в комнату вошел стражник.

– Император, каков будет пароль на сегодняшнюю ночь? – спросил он.

– Лучшая мать, – ответил я.

Именно так должен был закончиться – и закончился – самый значимый и незабываемый день в моей жизни.

XXXII

Картину следующего дня, которая запечатлелась в моем сознании, я мог бы сравнить с плавно опускающимся на землю шелковым платком. Нереальность происходящего постепенно сплеталась с суетной жизнью. Передо мной была масса обязательных к выполнению практических задач: торжественные похороны Клавдия; поздравления и признания от всех и отовсюду; переселение в покои Клавдия; обретение императорской печати; принятие на себя всех титулов и прав.

В отличие от других стран, где правят цари, в Риме не проводятся церемонии коронации. Не было ни помазания, ни диадем или корон – никакого свидетельства моего превращения из гражданина в верховного правителя. Именно поэтому все эти события слились в моей памяти в одно расплывчатое полотно. Но я почувствовал, что становлюсь другим, – внутрь меня просачивалось нечто, чего раньше там не было.

Другие видели и чувствовали это. А я чувствовал благоговейный трепет и нерешительность в суждениях со стороны тех, кто раньше совершенно свободно со мной общался. Даже Сенека изменился и теперь затевал со мной беседы, все равно на какие темы, будто бы с легкой опаской.

– О, перестань, – как-то попросил я его, – хватит уже относиться ко мне так, будто я уже не я. Уверяю тебя, я все тот же, между нами ничего не изменилось.

Сенека покачал головой, словно сожалея о том, что собирался сказать:

– Нет, мой господин, изменилось все.

И тогда я понял – больше никогда и никто не откроется мне, не будет со мной до конца честен. Я вошел в неведомую страну, где всегда буду путешествовать в одиночку.

И только один человек не понимал этого – моя мать. Во мне она видела не императора, а подвластного ее воле мальчика – ну или того, кто должен ей подчиняться. Не сделай она из меня императора, все было бы иначе, но теперь она могла править из-за моей спины.

Однажды, не прошло и недели с начала моего императорства, я застал ее за заказом статуи. Статуи, символизирующей мое воцарение.

– Это не для Рима, а для провинций, – сказала она. – Как тебе? Нравится?

На эскизе я, в военной форме, стоял справа от матери, а она чуть наклонялась, опуская мне на голову лавровый венок. Она – статная и высокая, выше меня, а я какой-то недовольный, с надутыми, как у капризного ребенка, губами.

– Нет, не нравится. А ты не вправе заказывать подобные статуи и тем более решать, где их устанавливать.

– Ладно, я распоряжусь, чтобы художник внес доработки. Что бы ты хотел изменить?

– Я бы хотел, чтобы ты выбросила этот набросок в мусор.

– Согласна, изображение искажает реальность: я не выше тебя. Прослежу, чтобы это исправили.

– Статуи не будет!

– О боги, вот теперь ты в точности такой же недовольный, как на этом эскизе. Возможно, он все же не так далек от реальности. – Мать встала и погладила меня по щеке. – Давай не будем ссориться. Забудь об этой статуе.

Но, как выяснилось позже, мать не забыла. Она заказала статую и кораблем переправила в Афродизиас [433], где ее установили в храме императорского культа. Хуже того, используя титул Августы, мать распорядилась выпустить золотые и серебряные монеты, которые имели хождение по всей империи. Из этого, по закону о чеканке монет, можно было заключить, что она является полноправной правительницей империи. На аверсе были изображены наши обращенные друг к другу профили одинаковых размеров. По кругу шли титулы, но ее титул был помещен на аверс, а мой отправлен на реверс. Причем ее титулы, в отличие от моих, были перечислены, как подобает правителю, в правильном порядке. Различие на глаз незначительное, но на деле очень важное.

Когда Тигеллин принес мне такую монету, я впал в ярость. Какова наглость! Я сжал монету в кулаке и, чтобы не потерять контроль над собой, сделал несколько медленных вдохов и выдохов.

– Спасибо, ты верный друг, – отдышавшись, сказал я.

– Я лишь делаю то, что должен, – ответил тот, чуть склонив голову.

– Кем она себя мнит?

Я был разгневан, но уже в следующее мгновение понял, насколько глупо прозвучал этот вопрос. Она – моя мать, что может быть очевиднее?

– До сих пор мнит себя императрицей, – подсказал Тигеллин.

– А что думают люди?

Тигеллин смутился. Если бы я не знал, каков этот рослый, мускулистый распутник, я бы поклялся, что у него слегка порозовели от смущения щеки.

– Говорят, что она контролирует тебя посредством вашей кровосмесительной связи.

– Ложь! Они все лгут!

Но насколько далека эта ложь от правды? Что есть реальность? Что происходит на самом деле и что происходит только у нас в голове? Может, и то и другое?

– Я бы посоветовал перестать пользоваться с ней одним паланкином, – сказал Тигеллин.

– О чем ты?

Мы с матерью крайне редко так делали.

– Говорят, когда вы выходите из паланкина, сразу становится понятно, чем вы там занимались, потому что ваши одежды все в пятнах.

– Что за чушь! – взревел я. – У меня в распоряжении весь дворец, у меня – личные покои, зачем мне пользоваться для такого паланкином?

– Слухи не подчиняются логике, цезарь. Конечно, это все чушь. Но признай, весьма колоритная.

И тут Тигеллин позволил себе рассмеяться, а я к нему присоединился.

– Что ж, тогда больше никаких паланкинов. Но уверен, сплетники найдут что придумать. А эта монета! Она лишь на руку тем, кто верит, будто мать мной верховодит!

– Тогда прикажи, чтобы ее перестали чеканить, – сказал Тигеллин.

Да, это решение, что называется, лежало на ладони.

Я последовал совету Тигеллина, и по моему распоряжению монетный двор стал чеканить новые монеты с нашими профилями, только в этом варианте мы не смотрели друг на друга – профиль матери служил фоном для моего. Если она и заметила, то никогда об этом не упоминала. А она, конечно, заметила.

Ничто не могло остановить мою мать, она была несгибаемой. Настаивала, чтобы собрания сената проходили на Палатине, где она могла подслушивать, скрываясь за тяжелой занавесью, ведь по закону женщины в курию не допускались; во время правления Клавдия мать принимала послов и сидела в кресле рядом с императором. Когда править стал я, во время приема послов из Армении она предприняла подобную попытку. Дело было так: я увидел, как мать уверенно шагает по проходу, явно намереваясь занять кресло рядом с моим.

– О нет! – воскликнул стоявший рядом со мной Сенека. – Останови ее. Спустись и поприветствуй, а потом выпроводи.

Прислушавшись к его совету, я успел спуститься с помоста в парадном зале до того, как она достигла цели. Я подошел к ней и взял за руку:

– Рад тебя видеть.

С этими словами я развернул ее к местам для публики. По тому, как напряглось ее тело, можно было понять, что она разгневалась, но перечить все же не решилась.

А еще мать пыталась заставить мои покои бюстами генералов, церемониальными мечами, военными мемуарами (включая две посвященные Галльской войне копии) и все в таком духе. К тому же говорили, что на той оскорбительной для меня скульптурной композиции, которую установили в храме Афродизиаса, я был в военной форме.

В итоге я приказал заменить все это статуями греческих атлетов. И какова была реакция матери? Она подарила мне на день рождения бюст Германика, торжественно заявив, что это ценнейшая семейная реликвия.