"Избранные историко-биографические романы". Компиляция. Книги 1-10 (СИ) - Джордж Маргарет

– Как и я, – ответил Сенека с едва различимым на слух акцентом.

Мать демонстративно не замечала Аникета, но тот даже не думал выходить из комнаты.

– Мой сын умен, Сенека, и ты очень скоро в этом убедишься. Я же рассчитываю, что ты поспособствуешь его восхождению по тропе знаний, – тут она взглянула на Аникета, – потому что, кроме тебя, никто не помог бы ему в этом. Однако я нанимаю тебя не для уроков философии.

Сенека как будто удивился и через короткую паузу заметил:

– Но именно философия сделала меня тем, кто я есть.

– Согласна, только императору она ни к чему.

Да, мать произнесла это запретное слово – проговорилась.

– Или любому, кто занимает близкое к императору положение, – спохватившись, добавила она, после чего оглянулась удостовериться, что ее не услышал никто из охраны. – Вместо этого ты обучишь его ораторскому искусству и политической стратегии. Практическим вещам, а не абстрактным.

Сенека вскинул голову и посмотрел на мать так, как смотрит тот, кто все понимает о собеседнике.

– Философия не абстрактна. Она – моральный путеводитель по нашей жизни. Философия влияет на каждый наш поступок. Если мы верим и понимаем, что важно и как должно поступать с подобными нам людьми, – это одно. Если же не понимаем – другое, и мы ведем себя иначе.

Мать улыбнулась и, поправив золотую брошь на плече, слегка пригладила свою паллу из голубого шелка.

– А я практически не вижу влияния философии на поведение людей. Когда дело доходит до обычного человека, я не отличаю стоиков от эпикурейцев, а эпикурейцев от киников. Возьмем для примера тебя. Разве, следуя философии стоицизма, ты не должен оставить беспокойства о материальных благах? Как же ты объяснишь твои пять сотен столов из цитрусового дерева?

– Объясню просто – они меня не беспокоят!

И Сенека рассмеялся. О, он умел найти подход к моей матери. И как же он этому научился?

«Не думай об этом, Нерон, – говорил я себе. – Выкинь из головы».

И только чуть позже я понял, что мысленно назвал себя этим именем. Нерон.

Мать легко и искренне рассмеялась.

– Ну что? Приступим к занятиям? – предложил Сенека.

– Завтра приступите, сегодня мы празднуем. Клавдий только что объявил сенаторам, что дарует мне титул Августы, и заручился их поддержкой.

После такого заявления в комнате наступила гробовая тишина. Аникет приоткрыл от удивления рот, Сенека выпучил глаза, а у меня лицо словно онемело. Первым пришел в себя Сенека, что неудивительно.

– Какая честь, – сказал он. – И безусловно, заслуженная. Теперь ты присоединишься к двум другим, покрытым неувядаемой славой…

Надо признать, язык у него был хорошо подвешен, всегда иметь под рукой нужные слова – настоящее искусство, и он должен был меня этому научить.

– …к Ливии, жене Октавиана Августа, титулованной как Юлия Августа, – мягко перечислял Сенека, – и Антонии Августе. И вот третья Августа! Но Ливия получила титул только после смерти супруга, Антония удостоилась чести за несколько месяцев до собственной смерти. Ты же надеваешь венок бессмертия молодой!

О да, Сенека настоящий мастер, и я был ему благодарен за то, что он заполнил возникшую в нашем общем разговоре паузу. Но мать все же заметила, что мы с Аникетом словно язык проглотили.

– А моему сыну нечего мне сказать? – спросила она.

– Похоже, я возвеличен дважды: сначала – как сын императора, теперь – как сын Августы.

Мать улыбнулась, но улыбка ее не была искренней.

– Ох уж этот юношеский эгоизм, все мысли только о себе, а не о матери.

– Я в таком восторге от твоего нового величия, что вынужден прикрыться щитом, чтобы не ослепнуть от его лучей.

Сенека чуть скривился. Не то? Перестарался?

– Но сын может обнять свою мать и просто сказать: «Я так горд!»

С этими словами я крепко обнял мать и поцеловал ее в щеку. Так лучше?

– Спасибо, – сказала она. – Лишь одно омрачает этот день: жаль, новости не узнает мой отец. Я бы так этого хотела.

Тут в ее голосе прозвучали искренние грустные нотки. В жизни моей матери было много перемен и крутых поворотов, она на многое шла ради выживания, но образ Германика всегда оставался для нее незапятнанным. Он был единственным человеком, чьим мнением она дорожила и кому хотела бы угодить. У каждого из нас есть кто-то (или что-то), память о ком останется для нас священной.

Далее последовали церемонии возвышения моей матери, но я не особенно их запомнил. Подобные мероприятия мало отличаются одно от другого: свидетели самого высокого ранга; роскошная обстановка; громогласное оглашение эдикта, а затем – застолье с вином.

В этот раз церемонию подпортила дикция Клавдия, но это было не важно, главное – эдикт, а не то, как его оглашают.

XXII

Я немного опасался Сенеки и первые дни обучения под его началом нервничал. Он был известным человеком – известным в том мире, с которым я еще не был знаком, ибо мой ограничивался двором и тренировочной площадкой. Рядом с ним я чувствовал себя невежественным мальчишкой. К тому же его выбрала мать, он был ее творением и был близок с ней. Но он всегда держался и говорил спокойно, и постепенно нервное напряжение внутри ослабло, словно тугой узел развязался.

Сенека порадовался моему умению говорить и читать на греческом (Аникет дал мне хорошие базовые знания), и, хотя он делал упор на риторику, мне удалось завоевать его расположение, после того как я перечитал его трактаты и задал несколько уточняющих вопросов. Нет такого скромника, кто остался бы равнодушным к похвалам своих трудов. Превозносил ли я их, чтобы перетянуть Сенеку на свою сторону? Сознательно вряд ли – скорее, инстинктивно. Чтобы выжить, надо уметь нравиться, и чем выше поднимаешься, тем больше способностей такого рода требуется. Я стал сыном императора и должен был в совершенстве овладеть искусством выживания.

Признаюсь, отрывки из трактатов Сенеки «Утешение к Гельвии» и «Утешение к Полибию» заинтересовали меня не из-за пространных рассуждений стоика – мне было интересно узнать, каково выживать в изгнании.

– В ссылке, а не в изгнании, – поправил меня Сенека.

А что, есть разница?

– Ссылка, – пояснил он, – это когда тебя отлучают от конкретного места. Изгнание предполагает еще и лишение гражданских прав, имущества и денег. Так что разница существенная. Как и поэт Овидий, я был сослан, но не изгнан.

– Но ни он, ни ты не могли вернуться в Рим.

– Все верно, – вздохнул Сенека. – И не могли выбирать место ссылки. Мне было приказано отправиться на Корсику.

– Ты писал, что это очень неприятное место – голая бесплодная земля, колючие кустарники и дикие некультурные люди. Но Аникет – он там бывал – рассказывал, что это оживленная римская колония, там хороший климат, и земля вовсе не голая, а очень даже зеленая.

– Для пленника любая земля его неволи бесплодна.

– Если пользоваться поэтическими терминами – да, но какая Корсика в реальности?

– Фактически Аникет прав. Но ландшафт у тебя в голове…

– Настоящий ландшафт, каким он был?

– Очень похож на римский. Корсика ведь не так уж далеко отсюда. Тот же климат, те же деревья, тот же урожай.

– И где ты там жил? Какой была твоя жизнь?

– Я жил в башне.

– В полном одиночестве?

Сенека выпрямился в кресле и расправил тогу у ног.

– Нет, со мной была жена и пятеро рабов.

– Да уж, одинокая жизнь, полная невзгод! – рассмеялся я.

– Как я уже говорил, реальная обстановка отличается от ее восприятия. – Сенека подался вперед. – Мои трактаты – отшлифованные работы, я писал их, решая философские вопросы о том, что важно в этой жизни, а что нет. Ссылка послужила лишь фоном, давшим развитие всем этим мыслям. Там я испытал стоицизм на практике, он помог мне подняться над ситуацией… над любой ситуацией, если уж на то пошло. Ведь в этом и смысл стоицизма – стать выше судьбы.

– Не думаю, что это сработало.