Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Матвеева с женой, с сыном поставили на крыльцо, людей его на ступени крыльца, и перед всем честным народом был зачитан царский указ. В указе говорилось: боярин Артамон Сергеевич с доктором Стефаном и греком Спафарием читали чёрную книгу, и к ним пришло множество злых духов и сказало, что в избе есть ещё один человек. И Матвеев нашёл за печкой карлу Захарку, и бил его, и выкинул за порог замертво. Обо всём этом с пытки донесли лекарь Давыд Берлов и тот злополучный карла Захарка.
— Захарке ли, глупому сиротине моему, спящему под шубой, духов нечистых да проклятых видеть?! — закричал Артамон Сергеевич. — Или тому же вору Давыдке одноглазому? Он, вор, и грамоте-то не умеет!
— Слушай да молчи! — оборвал боярина пристав Тухачевский.
А послушать и впрямь было что.
Царь Фёдор Алексеевич, по приговору Думы и патриарха, лишал Артамона Сергеевича Матвеева боярства, всего имения и жить ему вместе с сыном Андреем Артамоновичем назначал Пустозерский острог. Боярыне Авдотье Григорьевне указано было оставаться в Казани, а слугам разойтись по деревням, кому куда угодно.
Разорили, низвергли, но в Пустозерск везти не торопились.
Дорогие шубы отобрали, и Авдотья Григорьевна, не теряя бодрости, хлопотала, собирая супруга и сына на житье в ледовитой стране. Накупила им простых рубах, простых шуб, тулупов, сапог на собачьем меху.
Наконец прибыл из Москвы думный дьяк Иван Горохов, приступил к Артамону Сергеевичу опять-таки с допросами.
— Где твоё имение, подавай тотчас! — требовал дьяк.
И Матвеев отвечал ему:
— В животах моих ни краденого, ни разбойного, ни воровского, ни изменного, ни заповедного нет. Животы отца моего и родителей его, животы матери моей и родителей её и мои нажиты милостью Божию и великих государей жалованьем, за посольские службы, за мои работы ратные, за крови и за всякие великие труды! Тремя поколениями шестьдесят девять лет имение копилось и обреталось. Что ж, пришёл час невинному нашему разоренью, что великий государь изволил животы все взять — в том воля Божия и его, государская!
Тухачевский тоже допрашивал Артамона Сергеевича, требовал пушек, пороху, панцирей, шапок, наручей.
— Вот он весь я, — стоял на своём Артамон Сергеевич. — К унятию всякого воровства был я починщик, а не к начинанию.
Дьяк и пристав сами видели, как живёт ныне Царский друг, знали о его великих службах, а если спрашивали с дотошностью, так это им указано было.
— Ах, Давыдка! Ах, Захарка! — восклицал Артамон Сергеевич горестно. — За что опорочили меня? Захарку я любил, Давыдку из нищеты поднял.
— Себя выгораживали, да не выгородили, — сказал однажды Горохов. — Давыдка твой на пытке испустил дух, а Захарку — за то, что нечистых видел, — в срубе сожгли.
Допросы наконец кончились, и дьяк объявил: царь Фёдор Алексеевич смилостивился, позволяет взять Матвеевым, отцу и сыну, учителя Ивана Подборского и тридцать слуг. Из казны, что вёз с собою Артамон Сергеевич, отсчитали горемыкам на пустозерское житье тысячу рублёв.
Волочили Артамона Сергеевича, сына его и всех охотников разделить ссылку господ через Соль Камскую, через Кай-город, Еренск, Турью. Подивил бывший боярин местный народ. Подневольное путешествие было долгим. В июле 1678 года, через год с месяцем после оглашения царского указа в казанской Съезжей избе, прибыли ссыльные на место.
Девятого июля пристав Гавриил Яковлевич Тухачевский, назначенный великим государем воеводой Пустозерска, принял дела у князя Петра Львова и стал хозяином всего северного края.
В это же самое время разорили московский дом Матвеевых, две недели вывозили добро.
9
Артамон Сергеевич бессонно в окошко глядел, не умея привыкнуть к нескончаемому северному дню, а в Москве за многие годы впервые без его участия вершились великие посольские дела.
Седьмого мая 1678 года в стольный град царя Фёдора Алексеевича с великою славою вступило посольство Речи Посполитой: князь Михаил Чарторыйский, Казимир Сапега, Иероним Комар, а с ними свиты 751 человек.
Говорить с ясновельможными панами царь и Дума назначили ближнего боярина князя Никиту Ивановича Одоевского, наместника Новгородского, да сына его, ближнего боярина, наместника Астраханского, князя Якова Никитича, ближнего боярина, наместника Обдорского, князя Василия Семёновича Волынского, окольничего, наместника Чебоксарского Ивана Афанасьевича Прончищева да думного дьяка Лариона Иванова.
От нынешнего съезда послов ожидали продления Андрусовского перемирия ещё на тринадцать лет.
Увы! Чарторыйский начал речи с обвинения Москвы — русские повинны во всех несчастьях польской корону — и за шесть лет будущего перемирия запросил шесть миллионов злотых, да Киев, да Чигирин, да Невль, Себеж, Велиж.
Бояре за удержание Киева готовы были платить, но всего тридцать тысяч рублей, и, уступая, — сто тысяч. Чарторыйский вскипел: бояре хотят, чтоб послы его величества короля продали Отчизну за деньги! Впрочем, согласия между комиссарами не было. Сапега склонялся взять за города деньги.
И тогда послам устроили пир в Золотой палате Кремля. Шёл Петровский пост, и коронных комиссаров угощали рыбными блюдами. Их было подано двести! Все на подсолнечном масле, но что ни блюдо — искусство. Из белужины и муки были устроены башни, колокольни, двуглавые орлы. Из иных пород рыб — лебеди, гуси, индейки, утки, куры...
На сладкое подавали дыни, сваренные с перцем в сахаре.
Питье — царская вишнёвка, мозельское, рейнское, испанское, романея.
Увы! Великий почёт всю польскую гордыню вскрутнул: на очередном съезде паны комиссары подали Никите Ивановичу письмо с требованием вернуть города.
Фёдор Алексеевич с крайчим Василием Фёдоровичем Одоевским осматривал перестроенный, но ещё не отделанный кремлёвский дворец. Всё было переиначено ради света, простора и новой красоты. Для царского семейства возвели несколько хором, и при каждой своё крыльцо и сад. Оружейная палата — новая, приказы — новые. Все здания соединены галереями.
Радовал сердце Фёдору Алексеевичу висячий Набережный сад вдоль его дворца со ста девятью окнами! В саду уже цвели диковинные цветы и шли в рост невиданные в России заморские деревья. Сад был немалый, в шестьсот косых саженей на шестьсот.
Дворец государь приказал украсить колоннами с капителями, да так, чтоб ни одна капитель не повторялась. Между колоннами были выставлены клетки с дивными птицами: живые свои драгоценности Фёдор Алексеевич любил больше сияющих камешков.
— Весь белый свет у меня дома! — улыбнулся Фёдор своему крайнему. — И Африка, где вечное лето, и полуночные страны, и затейливый Китай, и таинственная Индия.
Старый дворец с новым стоял окна в окна.
Богдан Матвеевич Хитрово с Иваном Михайловичем Милославским уже не раз подступались с советами выселить из Кремля царицу Наталью Кирилловну — Медведицу. Медвежонка её убрать с глаз долой, иноземцы так и липнут к «гонимому» царевичу.
И Фёдор Алексеевич хоть прямо и не поддался нажиму ненавистников мачехи, но приказал строить для Петра и для Натальи Кирилловны особый дворец.
Медведица за теремную жизнь не держалась. Как только братьев её Ивана да Афанасия арестовали в прошлом августе в единочасье, перебралась с Петром в Преображенское.
Ивана оговорил перед смертью всё тот же Давыдка Берлов. Будто он, Иван, подговаривал своего человека застрелить из пищали молодого орла, а кто ещё в России молодой орёл — Фёдор Алексеевич! Ивана Нарышкина приговорили бить кнутом, огнём жечь, голову рубить, но самодержец явил милость — братьев-заговорщиков сослали в Ряский город на Рязанской земле.
Хотелось, чтобы все прежние дворцовые мерзости остались в старом Тереме, но куда от людей денешься: Иван Михайлович Милославский ухватился за власть руками-ногами. Десять приказов под себя подгрёб и нигде не успевает.
Фёдор Алексеевич вдруг по тишине затосковал, по молитве светлой, сокровенной.
— Государь! Государь! — Одоевский дотронулся до локотка царского. — Во дворец поспешим.
Показал за Москву-реку. А там — белая стена. То ли снег, то ли град. И тучка-то вроде серая, не страшная. Но холодом дохнуло ледовитым. Пошли, побежали.
Василий Фёдорович сорвал с себя ферязь, прикрывал государя.
И только они забежали под своды галереи, как с небес посыпался, круша деревья, просекая деревянные пластины на куполах, — небывалый град. В небесах аж трещало. Градины падали с куриное яйцо.
На дворе — стихия, а во дворце — уныние. Прямо с посольского съезда пришёл к царю Никита Иванович:
— Поляки требуют Киев и Чигирин. Упёрлись, как бешеные быки.
— Послов король прислал к моему величеству знаменитых, да бесчестных! — вспылил Фёдор Алексеевич. — О Журавинском договоре ни слова не промолвили. А ведь по сему договору король обещает турецкому султану давать против России десять тысяч войска.
