Юсиф Чеменземинли - Девичий родник
Мильнир окончил песнь и на нежнострунной кобзе заиграл приветственный гимн.
Тотчас чаши наполнились камезом и, почтительно поднявшись, все выпили за поэта.
Мильнир сел по правую руку Шибры Хатун. Ему подали отдельно. Нервными пальцами ловко взявши палочки, он быстро принялся за еду.
Шибра Хатун, оглядывая поэта улыбающимися глазами, наклонилась и что–то шепнула ему на ухо.
Поэт встрепенулся, как птица, тряхнул волосами и поднялся. Все повернулись к нему. Его синие глаза напоминали спокойную морскую гладь. На лице блуждал огонь божественного вдохновения, гладя левой рукой свои непокорные кудри, он начал:
— О взлелеянная сверкающей росою утра молодежь! Первая весна нашей Общины, девственная заря нашего неба, сверкающее солнце, нежные облака — подвластны вам! Вы блещущий огонь в вихре наслаждения, сорвавшийся с бушующих волн первоздания. Гореть вместе с вами, кипеть вместе с вами — вечное желание опьяненного для счастья!
О, глас от гласа, потрясающий нашу одинокую планету. О, бунтующий гимн странника, ниспустившего паруса на мирную пристань Весны. О, окрыленная восторгом, дарующая миру вечность, юность! И я, и моя кобза, и мои песни, и мое вдохновение, мои мысли, мое забвение — все принадлежит вам.
Голос поэта, на ресницах которого повисли слезы, затрепетал, как одинокий листок чинары, и сорвался.
Чаши поднялись.
— Живи, поэт! — раздались крики.
Поэт осушил чашу и в знак искренности чувств, питаемых к молодости, разбил ее о свою кобзу.
5
По окончании пиршества мы направились в отведенный нам дом. Каждым двум юношам полагалась одна комната. Случайно мы с Джейнисом оказались вместе. Под влиянием камеза мы некоторое время не могли уснуть.
У Джейниса было обыкновение все подвергать критике, то, что нравилось другим, вызывало в нем сомнения и подозрения, и на этот раз возник спор об обычаях и обрядах.
Я принадлежал к тем, кто чтит традиции. Перед обычаем, которого я не постигаю, я склоняюсь с уважением.
Что касается Джейниса, он, не довольствуясь насмешкой и собственным неверием, старается отравить сомнением и мою веру. Когда я с увлечением стал делиться с ним впечатлениями сегодняшнего дня, Джейнис, как обычно, иронически рассмеялся:
— Консерватизм создает застой жизни, — сказал он, — неподвижность — состояние, несовместимое с жизнью.
— Это верно, — ответил я. — Но если не отдать дань уважения консерватизму, нельзя воспользоваться опытом дедов. Традиции — основа и столп общества.
— Разве перестанет общество существовать, если не будет традиций?
— Общество будет, но жизнь его будет подвергнута волнениям.
— Нужны не традиции и предания, а разум, даже, вернее, коллективный разум!
— А разве традиции не есть преходящий из поколения в поколение коллективный ум?
— Нет, нашему времени не подходит разум, покрытый пылью! Нам нужен живой, гибкий ум!
— Разве разум не подчинен законам наследственности? И тот разум, который ты себе представляешь, хранит следы веков.
— На это у меня нет возражений, но в то время, как разум не лишен силы суждения, традиция этого суждения не знает. Духовные потребности и наших предков и наши измеряют одной мерой, тогда как наша духовная жизнь очень разнится с их.
— Даже круг духовных потребностей предка, его ограниченные знания нам не мешают. Ибо опыт прошлого полезен в настоящем. Но наши традиции помимо опыта веков таят необъяснимое очарование. Можешь критиковать, но я поклонник этой красоты.
Мои слова вызвали недоверчивую улыбку Джейниса.
— Друг мой, — сказал он. — Все мне понятно, кроме одного — того, что ты называешь «необъяснимым очарованием» и поклонником которого ты являешься. Иначе говоря, обладая различными характерами, мы не в состоянии понять друг друга, а потому я считаю более полезным уснуть.
И, повернувшись лицом к стене, Джейнис закрыл глаза.
6
На третий день прибытия было решено отправиться на Девичий родник.
Нас известили об этом с утра, мы принялись готовиться, одели розданные нам белые одежды; каждый изо всех сил прихорашивался. Лишь Джейнис, по обыкновению, пребывал в нерешительности и раздумье.
— В чем дело? — спросил я.
В ответ он поджал губы.
— Джейнис! — сказал я. — Все твои сомнения и колебания мне понятны, но теперешнее настроение не понятно!
— Почему?
— Потому что в юноше проявления юности до того естественны, что объяснения не нужны.
— Все нуждается в объяснении!
— Выразись ясней.
— Ясней? Изволь. Мне не нравится это смешение стада самцов со стадом самок. Женитьба, являясь делом интимным, должна быть предоставлена самим брачующимся.
Не желая отравлять радость сомнениями Джейниса, я отошел от него и во время трапезы сел с другими.
Когда солнце, поднявшись, стало медленно склоняться к закату, каждому из нас дали серебряный «начар». Мы должны были вручить его своей избраннице.
Начар символизировал не вверенные до сих пор никому тайны сердца.
Мы пустились в дорогу.
Лес, расположенный у подножья желтоватой горы, напоминал оправленную в золото бирюзу. Аромат цветов, рассеянных по зеленым лугам, ударяя в головы, опьянял. Мы поднимались по краю льющейся по разноцветным камушкам реки.
Дорога вывела нас на широкую поляну.
Слева несся тысячезвучный напев каскадами срывающегося с крутой скалы водопада.
Посреди поляны, взявшись за руки и образуя круг, девушки, одетые во все белое, пели нежными голосами:
Собрались сюда девицы
Ключевой воды напиться,
Белым Овнам поклониться.
Идущий во главе нас Мильнир, словно опьянев от представшей его глазам картины, тряхнув кудрями и прижав кобзу к груди, начал:
Мильнир:
Живут девицы в горах.
Мы:
И в сердцах, и в сердцах, и в сердцах!
Мильнир:
Не уйти от ласк и чар!
Мы:
О начар, о начар, о начар!
Мильнир:
Аромат весны — их дар.
Мы:
О начар, о начар, о начар!
Мильнир:
Пляска, песни на устах.
Мы:
И в сердцах, и в сердцах, и в сердцах?
Наши голоса словно воодушевили девушек. Они засверкали, подобно планетам. Улыбки их излучали ласку.
С песнопением мы окружили девушек. И в то время, как они продолжали кружиться, мы, преследуя их:
Мы:
Девица бежит, прячась в цветах,
Девушки:
И в сердцах, и в сердцах, и в сердцах!
Мы:
Юноша бежит весь во власти чар.
Девушки:
О начар, о начар, о начар!
Мы:
Девица сияет в счастья лучах,
Девушки:
И в сердцах, и в сердцах, и в сердцах!
Мы:
Мчится Овна во след юноше, дарит начар,
Девушки:
О начар, о начар, о начар!
Кругом толпились жители Общины. И когда мы с пением неслись по лужайке, окружающие на разные лады подпевали:
Наз, наз и наз
Таплы–таплы таз,
и при этом ударяли друг о друга находящиеся в руках белые камни, что должно было по обычаю облегчить слияние звезд счастья молодежи.
7
Во время пляски я случайно задел волосы одной из находящихся предо мной девушек. Огонь охватил меня, как извержение вулканической лавы.
— Прости, — вымолвил я.
— Пустяки, — ответила она, обернувшись. И из–под рассыпавшихся по лицу локонов сверкнула улыбка, пронзившая все мое существо.
Казалось, я выпил чашу вина. Аромат юного тела опьянил меня. Несколько раз наши взоры сталкивались — и мы оба замирали, пронзенные.
Наконец, когда силы стали покидать меня, я пропустил свой черед. Сев в стороне, у родника, на огромный камень, я принялся созерцать девушку.
Просвечивающие сквозь тонкую прозрачную одежду правильные линии ее тела и ослепительная грудь требовали капитуляции серебряного начара. Мой пристальный взгляд приводил ее в трепет, и она посылала мне улыбки.
Но вот она вышла из круга. И в ту же минуту стоящий рядом юноша последовал за ней. Сердце мое от волнения замерло. Ледяной холод сковал все мое существо.
Вдруг я увидел, что она направляется прямо ко мне. Ее огненный взгляд вновь обжег меня. Я поднялся с места:
— Прости, вероятно, ты устала. Отдохни, я уступлю тебе свое место, — сказал я.
Довольная, она поблагодарила меня. Взяв ее за руку, я усадил на свое место. Я почувствовал ее жар, он заставил задрожать тело, как будто я своим трепетом сотрясал мир.
Впервые я внимательно оглядел ее. Это была излучающая бушующую юность. Это была перерожденная в бушующую весну.
