Роберт Най - Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений
А? Разве не права я?
То-то.
Ох, самой даже тошно.
Да ладно, как-никак, а по моему рассказу вы поймете, что мистер Шекспир тогда уже поднаторел в своем писании сонетов.
И пока мы ковыляли под дождем я, известно, все голову ломала, с чего это он снова взялся за свои сонеты в Лондоне.
Сонеты ведь он свои затеял, чтоб складно, в четырнадцати строчках, улаживать все нелады, каких спервоначалу много было в нашей жизни.
Небось вообразил, что вставит он любую нашу ссору в сонет с куплетом на конце, и сразу все зло уйдет, и снова будет тишь да гладь.
Что ж, и очень даже мило, и вреда от этого не было большого, но оставался один вопрос:
С кем мистер Шекспир теперь-то старался нелады уладить?
Читатель, меня разбирало любопытство.
Читатель, мне было интересно.
Читатель, я вся измаялась.
Но я уже слегка промокла, а потому ни слова не сказала.
Глава шестнадцатая
Вишня
Мистер Шекспир тоже слегка промок, но ему, кажется, на это было наплевать.
У моего промокшего супруга был даже веселый вид.
Как будто бы он рад, что покаялся насчет писания сонетов, душу облегчил.
Как будто бы червя из кишок он своих вынул, какой их ядом отравлял.
Румянец побледнел.
Схлынул с щек.
Скоро мистер Шекспир опять стал прежний. Лицо стало такое, как всегда.
Я искоса заглядывала в это лицо, пока мы шли.
И вот что я увидела:
У мистера Шекспира было открытое лицо, хотя в глазах мелькала то и дело лисья хитрость.
Черты были твердые, но тонкие черты.
Брови светлые и низко над глазами.
Лоб в залысинах.
И легкие пушистые усы, бородка под губой, над сильным, гладким подбородком.
На левой щеке родинка.
Самой приметной его чертой был, известное дело, нос, прямой и твердый, а в ноздрях широкий.
Оно было продолговатое, его лицо, и карие глаза блуждали хитро туда-сюда, но, как на тебе остановятся, пронзят тебя насквозь.
И сразу видно по лицу, что выпить не дурак.
Сын своего папаши — и лицо такое.
Капли стекали по лицу мистера Шекспира, и мы с ним поспешали под этим ливнем.
То и дело, я заметила, он высовывал язык, пробовал на вкус дождевые капли.
И вид у него был такой, я говорю, как будто, передо мною душу облегчив, он весь очистился, как дождичком промылся.
Мы пошли быстрее и примолкли.
Потом мистер Шекспир окликнул уличную торговку.
Вынул из камзола туго набитый кошель и купил мне горстку вишни.
Что ж, и на том спасибо.
Как говорится, не подарок дорог, а внимание, заботливость: догадался, муженек, что мне пора покушать.
Оно конечно, да только вишня…
Мне вишни мало было, должна я вам признаться.
Мне бы не повредило заячье рагу, мне бы пирога с бараниной горяченького, с пылу с жару!
Помнится, дождь серебрил мой плащ гороховый и эту краснорожую торговку.
Она была, как мой супруг, вот когда давеча он весь краской залился, — будто заразу подхватила.
Так и запомнилось: дождь льет средь звонниц с насупленного лондонского неба и баба краснорожая стоит под проливным дождем в своей черной шали и сует мне кулек бумажный с вишней.
Ну, отведала я одну.
Вишня отдавала Лондоном и этой бабой.
Не по душе пришелся мне тот вкус.
Мне не понравилось, чем вишня отдавала.
И я решилась поговорить начистоту с мистером Шекспиром.
— Сонеты, — говорю.
— Ну да, — ответил он. — Сонеты.
— И много ль ты их насочинял? — спрашиваю.
Мой супруг нахмурился.
Я заметила в его глазах презрение ко мне, убогой, что я хочу их счесть.
Но не из одной своей страсти к счету я это знать хотела.
Мистер Шекспир вздохнул.
— Теперь, должно быть, я написал уж больше ста, — сказал, но как-то вяло.
— Скажите, — я говорю.
— Да, — сказал мистер Шекспир. — Цикл, сто сонетов с лишним.
— Ну-ну, — я говорю.
Вишни этой я уже не ела.
Не хотелось мне больше эту вишню есть.
Я, известно, все еще голодная была.
Мне бы чего вкусного, горяченького.
Даже от рубца говяжьего на худой конец я бы не отказалась.
Ну, а за колбасу свиную прямо убила бы кого. Только на вишню эту глаза бы мои больше не глядели.
Глава семнадцатая
Муравей и перчатка
Чудно, как может еда какая-нибудь вдруг опротиветь, да?
Помню, раз как-то ела я ну прямо бесподобные, меленькие такие грушки.
Желтые, кругленькие, твердые, вкусные, пальчики оближешь, и кожурка тоненькая, зернышки черные, как агат.
Сперва выну стерженек, прямой, тоненький, из каждой грушки и обсасываю.
Стерженек этот, он кислил, а сама груша была до того уж сладкая.
И потом каждую грушу мигом я съедала, всю, со всем нутром.
Кажется, штук шесть подряд я так их скушала, полдюжины сладких желтых груш, сочных, вкуснеющих, и принялась было за седьмую, последнюю в корзинке, как вдруг замечаю, что в нее влез муравей.
Так и вижу до сих пор: круглая дырочка, по краю как перцем обсыпана, куда муравей заполз.
Ну, и в рот мне не полезла последняя та груша.
И больше уж тех мелких желтых грушек в жизни я не ела.
Не то чтоб отвращенье.
А просто про каждую такую грушу думалось, вдруг тоже она домик для муравья.
* * *Другой раз, помню, чудесный рыбный пирог я испекла.
Всю ночь-то он мне снился, все утро я его лепила, после обеда все его пекла.
И вот, когда пора бы ужинать садиться, — не заладилось.
Мелочь, кажется, а вовсе кушать уж не было охоты.
А было вот что.
Сперва влетела на кухню ко мне муха, жужжит, жужжит, спасу нет, а потом в старом плаще — на задней двери он, на гвозде висел, — в кармане у мистера Шекспира вдруг я нашла перчатку — прекрасную перчатку, тонкой кожи, и две черные пуговки на запястке.
Незнамо сколько лет, видно, в кармане пролежала.
Стою я, прижала к щеке эту тонкую перчатку и чую запах своего супруга.
Ну, а потом ту муху перчаткой этой и пристукнула.
А на пирог на собственный потом даже глядеть мне стало тошно.
Сама не знаю, уж почему, но только глаза бы мои не глядели на мой рыбный пирог.
Так мне хотелось покушать этого пирога. А потом, как нашла ту тонкую перчатку да пристукнула той перчаткой муху, оказалось, что кусок мне в горло не лезет.
Суету и ложь удали от меня, нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом (Притчи, 30, 8).
Мистер Шекспир уродился с бедной, слабой головою по части питья[46].
Он лежал между двух серебряных шандалов. Я обняла его за шею.
Он улыбнулся.
— Виси, как плод, — он мне сказал. — Виси, как плод, душа моя, на этом дереве, покуда не погибло[47].
Может, подумал, что стоит он.
И вдруг все лицо его погасло.
И вот опять я удивляюсь.
Но может, просто так уж устроен человек?
Глава восемнадцатая
Не она
А потом дождь перестал, я помню это.
Кончился апрельский ливень.
Дождь кончился почти сразу же, как мне расхотелось кушать ту лондонскую вишню.
Заиграла музыка и прошлась мимо нас по улице.
Две флейты, четыре скрипки, гобой, виола и еще один паренек в бомбардой.
И все за главным за своим идут послушно так, как цыплятки за курицей.
Я захлопала в ладоши, стала слушать. Но моему супругу, кажется, хотелось поскорей уйти.
Я удивилась. Он слушать музыку всегда любил.
Протопали те музыканты мимо, свернули за угол, и уж тогда мы тоже снова медленно пошли.
И как только мы пошли, я улыбнулась ему и говорю:
— А я рада, знаешь.
— Чему? — мистер Шекспир удивился.
— Рада, что ты мне рассказал про то, что сочиняешь свои сонеты.
— Ну что ж, — сказал мистер Шекспир.
— Очень приятно было это узнать, — я говорю ему, сама — сахар медович.
Мой муж нахмурился.
— Что тебе приятно было узнать? Что я написал так много сонетов?
— Нет, — я ему отвечаю. — Мне приятно было узнать, что у тебя есть кто-то, кому ты сочиняешь так много сонетов.
Мистер Шекспир свесил голову.
Тень от павлиньего пера ему упала на лицо. Перо все грязное, замызганное. Дождь вовсе не пошел богатому павлиньему перу на пользу. В ту минуту оно скорее походило на знак оскорбленной гордости.
Ну, и тут я выказала своему насупленному супругу все свое осуждение, притом нарочно говорила чувствительным, ребячьим голоском.
— Мне очень приятно, что у тебя есть кто-то, — я сказала. — Мне очень приятно, что у тебя есть для кого стараться и сочинять свои сонеты. И тем более мне приятно, что кто-то, для кого ты сочиняешь свои сонеты, такие качества имеет, что ты сочиняешь так много сонетов.
