Роберт Най - Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений
Еще мистер Шекспир упомянул в письме, что мистер Бербедж ему велел сочинить несколько пьес, уже от себя.
Комедий, он написал.
Однако мистер Шекспир не помянул ни словом, какое жалованье ему положат за эти комедии, истории, трагедии, и выдан ли задаток.
Да пусть бы и выпросил он у мистера Бербеджа задаток, все ж едва ль такой, чтобы сорить деньгами и справлять себе костюм, в каком теперь он щеголял.
Не говоря уже про этот итальянской моды плащ на моих плечах, нарядный, теплый.
Вдобавок наряд ну вовсе и не в духе был мистера Шекспира.
В жизни я не видела, чтоб мой супруг расхаживал таким франтом.
Я держала его под ручку, щупала ткань камзола и дивилась, откуда он взял такой.
Из каких таких, скажите мне, доходов мой безработный муж разрядился в пух и прах?
Мистер Шекспир всегда угадывал прекрасно, о чем я думаю.
Просто уму непостижимо.
У меня аж мурашки, бывало, по спине бегут.
Раз, помню, раздумалась я об одной песне, и вдруг он ее завел.
Сперва решила, что про себя мурлыкала, пальцами мотив выстукивала, а он услышал да и подхватил.
Да нет, говорит, ничего он не слыхал.
Просто — знал и знал, что я держу эту мелодию в уме, и вся недолга.
В другой раз я овец считала, чтобы уснуть, а он мне вдруг: «Пятьдесят пять!»
Как, прости Господи, он догадался, что я овец считаю и, главное, до пятьдесят пятой именно до ярочки дошла, уж этого я не могу вам объяснить.
Натурального объяснения здесь даже быть не может.
Прямо хоть вообрази, будто белая тонкая косточка у меня во лбу прозрачной стала.
* * *Ну вот, а в тот день, в день, про который мой рассказ, мы вышли из-под тени какой-то церкви со шпилем, папистской с виду, пошли своей дорогой, вышли на форменную свалку мусора под названьем (помню) Грейшез-стрит[40], и тут мой супруг вдруг глянул на меня и говорит:
— Этот плащ. Мне подарили этот плащ. Я его не покупал.
Я решила пропустить это чтение в мыслях мимо ушей.
И так печально слишком, чего уж рассусоливать.
Как-никак лишний раз подтвердилось, что мистер Шекспир порою знал, о чем я думаю, а я-то никогда понятия не имела о том, что творится в его немыслимой башке.
Тоска такая, что не сказать словами.
Ну, а насчет плаща, который ему подарили: известно, мне стало любопытно, кто подарил. Но не с руки мне было выдавать мистеру Шекспиру свой интерес.
А потому:
— Понятно, — я только и сказала.
Мистер Шекспир улыбнулся.
— Едва ль тебе понятно, — говорит. — Позволь, я тебе объясню. Насчет сравненья с летним днем. Я пошутил.
— О, тогда тем более спасибочки. Премного вас благодарим.
— Нет, нет, — сказал мистер Шекспир. — Ты не сердись. Я над самим собой шутил. Поверь. «Могу ль тебя сравнить я с летним днем»… Я сам себя цитировал. Кое-что из написанного. Сонет. Вдруг всплыла в памяти первая строка, когда мы стояли с тобой на Лондонском мосту. Я написал этот сонет, кой-кого сравнивая с летним днем. И лицо, которому я посвятил сонет, мне подарило этот плащ.
Новая новость. Секунды две я над нею думала.
И плащ этот уже не радовал.
Так и тянуло его скинуть — да лучше я иззябну.
Про свои чувства, ясное дело, я ему ни слова.
Сказала только:
— Очень хороший должен быть сонет.
— Почему? — мистер Шекспир удивился.
— Уж очень плащ хороший.
Мой муж пожал плечами.
— Сонет как сонет, пожалуй, что и недурной, — говорит. — Случалось мне писать и лучше.
Глава двенадцатая
Вспышки
Я поглядела на павлинье перо, которое качалось на шляпе у мистера Шекспира.
— И весь гардероб у тебя от сонетов? — спрашиваю его самым милым голосом.
Мистер Шекспир вспыхнул.
Вся кровь ему кинулась в голову, стал красный, как рак.
Мой супруг и всегда легко краснел.
Самомалейшие чувства мигом у него отражались на лице.
Кожа светлая, вот и краснел. Всегда румяный, а делался еще румяней, едва какая чушь его смутит.
От невинности такое происходит или когда совесть нечиста?
Ни то и ни другое, я так скажу.
Я так скажу, что этот господин краснел просто от того, что в нем было слишком много крови.
Согласись пиявки он поставить, как Гамнет Садлер, когда хворал, — известно, цирюльник его бы вылечил.
Но мистер Шекспир до ужаса боялся кровопусканий.
Нет, лучше он будет терпеть эти свои вспышки. Правда, давным-давно, когда мы только повстречались, он еще хотел найти лекарство, хоть облегчить свое положение разными средствами, как красная девица, ей-богу, — холодил лицо и кувшинковой водой, и любистоком, и еще чем-то, не упомнишь.
Потом-то уж доктор Джон Холл ему прописал воду с лягушачьей икрой, сам и поставлял, чтобы примочки на щеки класть, — будто бы помогало.
Но так, чтобы совсем, мой супруг и не избавился от свойства этого — чуть что краснеть, как рак.
Знаете, как говорится:
Кто краснеет, тот стыд имеет.
А все же, по-моему, удивления достойно.
То есть как подумаешь, что мистер Шекспир творил и что мистер Шекспир говорил, как представишь, про что — Сусанна рассказывает — он в пьесах своих писал, да и вообще какой он был стреляный воробей, тертый калач, какой поганец.
И когда подобный человек краснеет от того, что жена задала ему простой вопрос, а весь ли гардероб у него от писания сонетов, — нет, как хотите, а я до сих пор считаю, иначе тут не скажешь — это ну прямо поразительно.
Видывала я, как мистер Шекспир творил даже очень странные дела, когда кровь вот так ударит ему в голову.
От этих вспышек он всякую власть над собой терял.
Бывало, что-нибудь прямо дикое выкинет, чтоб свою эту слабость скрыть.
Раз как-то его мать рассказывала историю про то, как он родился, как трудно ей тогда пришлось, а я вижу: краснеет, краснеет, уж кажется, вот-вот лицо у него лопнет.
Сидит, щеки в ладонях, а Мария все разливается о своих ужасных родах.
Вдруг он как вскочит — и сунул маринованную луковку ей в рот!
Представил, известно, все дело так, будто бы он пошутил, и папаша хохотал, а Мария-то чуть той маринованной луковкой не подавилась!
Другой раз, когда мистер Шекспир покраснел, как рак, вижу: кинулся лицом в кадку с мальвазией, будто бы от вина у него разом снова охолонут щеки.
(Но это уж потом, когда пьянствовали они с папашей.)
А тогда, в Лондоне, когда я его спросила, не весь ли свой модный гардероб он заимел через писание сонетов, и в ответ он ужасно стал краснеть, тогда мистер Шекспир вдруг метнулся от меня в сторону и дико взбрыкнул.
Сперва я подумала: ну, взбрыкнул и взбрыкнул.
Потом разглядела — пинает предмет определенный.
Предмет этот, какой он пнул, была мимохожая дворняга.
Дворняга — смотреть не на что, вся черная, как дымоход, и без хвоста, а носик словно куний.
Как мистер Шекспир пнул ее, она взвилась, давай визжать, а потом плюхнулась прямо в уличную грязь.
Лежит черный песик, задыхается, пасть раззявил.
И ни единого-то зуба, я заметила, у бедненького.
Шкурка вся свалялась.
Потом дворняга эта поднялась, встряхнулась и с лаем затрусила прочь.
Мой супруг стоял и теребил налитые кровью щеки.
— Ты видела? — спрашивает. — Она хотела тебя укусить!
Я на него глянула.
От вспышки лицо у него сделалось, как роза.
— Видела я, — говорю. — Видела, что ты сделал.
Роза, казалось, вот-вот лопнет.
— Свирепый пес, — мой супруг гнул свое, — хотел тебя укусить!
Тут надо объяснить.
Мой муж был не любитель собак.
Глава тринадцатая
Собаки
Нет, собак мой мистер Шекспир очень не любил.
Кошек, тех он еще мог терпеть, а мою Египтянку, по-моему, так прямо обожал.
Ну, Египтянка, она, бывало, вскочит к нему на колени, сидит, и даже было замечено, как мой супруг гладит ее по шерстке.
Еще, бывало, эта кошка лежит, свернувшись, у его босых ног, когда он пишет: ей нравилось, как он пальцами стихи свои отстукивал.
А собак мистер Шекспир прямо не переносил.
Они для него были либо псы виляющие[41], либо звери дикие.
Был у собаки хозяин, она, по его понятию, к первому разбору относилась. Всякая бесхозная дворняга сразу относилась ко второму.
Сучьи выблядки — так он всех вместе их честил[42].
У нашей внучки, у Елизаветы, когда была маленькая, был щеночек, вислоухий спаниель.
Краб мы его прозвали — все бочком, бочком, бывало, ходит.
Чтоб потешить Елизавету, в угоду внучке, мистер Шекспир, случалось, и бросит палочку щеночку Крабу.
Но сразу повернется и в дом спешит, покуда Краб не успеет и опомниться, не то что эту палочку ему принесть обратно, — то ли чтоб не гладить, не хвалить потом собаку за ее усердие, то ли чтоб не затрудняться — снова ту же палку кидать.
