Еремей Парнов - Заговор против маршалов
На следующем допросе ему пришлось подписать добавочный протокол, где обрисовывались задачи организации: «...свержение Советской власти, установление военной диктатуры с реставрацией капитализма, чему должна была предшествовать вооруженная помощь интервентов. Во главе руководящего центра стояли Тухачевский (его прочили в диктаторы), Якир, Путна, Примаков, Корк.
— Но ведь ничего этого не было,— обреченно вздохнул он, возвратив ручку.— Вы и сами это знаете.
Радзивиловский не стал возражать. Он с первой минуты понял, что Медведев давно оторвался от армии и вообще не был вхож к таким шишкам, как маршалы и командармы. Его взяли, что называется, наобум, без единой заковыки, просто как вычищенного из партии.
Но свое дело он сделал.
Ознакомившись с показаниями, Фриновский доложил Ежову.
— Доставьте его ко мне,— приказал нарком.
Сначала он долго сверлил взглядом сидевшего перед
ним человека, измотанного побоями и недосыпами, потом обернулся к Фриновскому.
— Тот самый Медведев?
— Он, товарищ нарком.
— Так-так... Это записано с ваших слов? — он вновь воззрился на бывшего комбрига.— Вы дали свои показания добровольно?
— Все это целиком и полностью вымысел! — у него хватило запала на мгновенную вспышку. Он даже попробовал приподняться с табурета, но бессильно упал.— Я уже заявлял следователю.
Фриновский неторопливо приблизился к заключенному и что было силы нанес удар в переносицу.
Ежов вызвал конвоира.
— Беда с этими вояками,— попытался оправдаться Радзивиловский.— Чуть опомнятся, и сразу в отказ.
— Признания надо закреплять,— попенял с мягкой укоризной нарком.
Радзивиловский перевел дух: начальство не сердилось — давало наглядный урок.
— Любым способом верните его к прежним показаниям,— Фриновский отер выпачканную руку смятой промокашкой.
— Заявление об отказе не фиксировать,— предупредил Ежов.— Учитесь работать чисто... Арестованного могут затребовать в Кремль,— он благоговейно понизил голос,— на очную ставку в присутствии членов Политбюро!
Протокол с показаниями Медведева он повез Сталину.
Вождь еще не решил, какую форму придать процессу. Об открытом суде не могло быть и речи: оборонные секреты. И вообще не тот контингент. Это хорошо, что в Европе засуетились. Значит, будет встречено с пониманием.
В ежовском списке он заменил Блюхера и Шапошникова на Сергея Сергеевича Каменева, бывшего главкома, и командарма второго ранга Федько, но, хорошенько отоспавшись за день, вычеркнул и их обоих. Вспомнил, что Каменев успел благополучно отойти к праотцам и для процесса никак не годился, хотя мог быть использован в ходе следствия. Покойники в таком деле просто клад. Дрейцер с Мрачковским до сих пор работают. Федько тоже еще может пригодиться. Не все сразу. Семь-восемь, максимум десять человек. Для начала достаточно. Страх, от которого он так и не смог избавиться, возбуждал ярость, а это плохой советчик. Там, за кордоном, заранее греют руки, раздувая миф о какой-то великорусской оппозиции. Нельзя делать такого подарка. Отщепенцы, наймиты фашистских разведок не могут представлять русский народ. Шляхтич Тухачевский, отсидевшийся в немецком плену, никак не представляет русский народ и его рабоче-крестьянскую армию.
Сталин позвонил в штаб инспекции кавалерии. Все кадры там были из Первой Конной.
— Мы получили сигнал, что на химическом полигоне могут быть мины. Пошлите туда саперов, пусть хорошенько проверят местность. Только не надо делать излишнего шума. Потом доложите лично мне.
Дежурный не решился сказать, что инспекция не имеет прямого отношения к химполигону, хоть там и испытываются противогазы для лошадей. Если Сталин позвонил именно сюда, а не коринженеру Фишману, в чьем подчинении находился полигон, значит, у него были на то веские основания.
В четыре часа утра на полигон в сопровождении четырех саперов, вооруженных минными щупами, нагрянуло воинское начальство.
— Какие мины? — воззрился, протирая заспанные глаза, перепуганный комендант.— Отродясь их тут не было... Но я, конечно, понимаю — обстановка...
Время и впрямь было непростое: всяко могло случиться.
Мин не обнаружили, зато откопали четыре ящика новеньких, жирных от смазки винтовок и оцинкованный контейнер с ручными гранатами. Укрыто было до смешного небрежно — на глубине в полштыка, и земля совсем свежая, неутрамбованная.
Составили акт.
— А это что? — кто-то обратил внимание на половинки разрезанной автогеном цистерны, в которых мокли сосновые кругляши. Над урезом воды белела полоска солевых выпаров.
— Научный эксперимент,— уважительно объяснил комендант.— Сам товарищ Тухачевский наблюдает!.. Давненько к нам не заглядывал. И ассистента его чегой-то не видно...
— Журнал посещений ведется?
— А как же! Все честь по чести — вон в том домике. Из толстой амбарной книги, приспособленной под
журнал, выпала замызганная, протершаяся на сгибах контурная карта, испещренная чернильными и карандашными пометками.
— Италия?.. Венеция, Кремона... Конечно, Италия! Как фамилия ассистента?
Составленный на полигоне акт Сталин дал прочитать Примакову, привезенному прямо из Лефортово в Кремль.
— Вот в какое болото затянули вас троцкистские связи. Нет большой храбрости в том, чтобы выгораживать заговорщиков, фашистских агентов. Это, напротив, очевидное проявление трусости. Не хочется думать, что герой революции Примаков — жалкий трус. Если все, что вы мне писали, правда, вам следует окончательно и бесповоротно разоружиться перед партией. Другой возможности заслужить снисхождение партии у вас не будет.
Примаков молчал. Для того, что он носил в себе все двести семьдесят шесть потонувших в одной нескончаемой ночи дней, что с болью рвалось наружу, не подбиралось слов. С ним работал начальник отделения Авсеевич. Путну, которого немного подлечили в больнице Бутырской тюрьмы и после вновь вернули в Лефортово, он довел до нервного истощения. С первых дней апреля его и Примакова почти ежедневно таскали на допрос, несколько раз водили к Ежову.
— Я серьезно предупреждаю вас о последствиях дальнейшего запирательства,— он не далее как вчера пригрозил Виталию Марковичу,— в последний раз.
Примаков ожидал еще более мучительной пытки и, чувствуя, что не выдержит, обещал подумать. Однако вместо следовательского попал в сталинский кабинет.. Сталин подавал ему руку помощи. Значит, он читал его письма, выделял из переполнившей тюрьмы безликой массы, может, даже хотел спасти.
У него потекли слезы, началась истерика. Ничего вразумительного он так и не сказал.
— Я ни в чем не виноват! — это было единственное, что он запомнил. И еще свой жалкий отчаянный крик.
— Будете давать показания о своей контрреволюционной деятельности? — спросил на следующую ночь Авсеевич.
— Буду. Я хочу написать заявление.
— На чье имя?
— Ежова.
Авсеевич вызвал Карелина и Бударева — они обычно сменяли его на конвейере — и велел не возвращать заключенного в камеру, пока тот не напишеткак следует.
— Помогите ему.
«В течение 9 месяцев я запирался перед следствием по делу о троцкистской контрреволюционной организации. В этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед товарищем Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Товарищ Сталин правильно сказал, что «Примаков — трус, запираться в таком деле — это трусость». Действительно, с моей стороны это была трусость и ложный стыд за обман. Настоящим заявляю, что, вернувшись из Японии в 1930 году, я связался с Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну — с Мрачковским и начал троцкистскую работу, о которой дам следствию полные показания».
Карелин, заместитель начальника отделения, охотно помог бывшему комкору, подсунув парадную заготовку на Якира. Осталось только переписать:
