Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович

— Скажет человек, что пришёл от известного тебе богомольца, ты отдашь ему свиток, и он уйдёт. И не бойся, на ночлег он не попросится.

Лука Ильич хмуро кивнул и унёс свиток — прятать. Только и осталось брату Гийому, что дожидаться выхода московского обоза. Только и осталось… Но обоза он не дождался.

Решил он прежде времени из дома не выходить — мало ли… Дом был хорошо защищён — в этом брат Гийом за три месяца убедился. Кроме Степана жили здесь ещё четверо слуг — как на подбор, здоровенные, хмурые да неразговорчивые. И вооружённые: у каждого был добрый нож. Видел иезуит здесь и луки, и топоры боевые, и сабли. Правда, насколько хорошо охрана владеет оружием, удостовериться не довелось — случая не было.

Через три дня после того, как передал свои наблюдения Луке Ильичу, в калитку раздался громкий стук. Брат Гийом, всегда настороже, тут же взобрался в комнаты на втором ярусе и глянул сверху. Сердце похолодело: стрельцы, все в чрёном. Вдесятером! Государевы люди! И понятно, за кем они пришли. И хотя где-то в самом нутре теплилась надежда, что это не за ним, а купец что-то набедокурил, проверять ему не хотелось. Даже если и за купцом — всё одно пытать будут всех. И если у них появится хоть малейшее подозрение… Об этом даже думать не хотелось. За всё свою жизнь брат Гийом ни разу не попадал под розыск, всегда ему удавалось ускользнуть. Но он прекрасно понимал, что, если он попадёт в руки этих людей, живым ему совершенно точно не уйти!

Пока неторопливый Степан медленно шёл к калитке, ещё не зная, что размеренное течение его жизни уже закончено раз и навсегда, иезуит скатился с верхнего яруса в свою каморку. Похватал заранее заготовленное: толику денег, солонину, верхнюю одежду. Когда Степан только открывал калитку, он уже подбегал выходу, ведущему на противоположную сторону дома. Но что такое?

Дорогу ему преградил один из Купцовых слуг. Такой же, как Степан, здоровенный и неумолимый. Если сейчас он станет ему что-то объяснять, то пропал — от государевых людей ему не уйти. Почему же за ним всё-таки пришли? Неужели тот мужичок, которому он неловко сболтнул?.. Да и не сболтнул ничего такого, однако…

— Стоять!

Здоровяк стоял, вяло и нагло улыбаясь. Кажется, он радовался, что наконец-то может показать силу, выполняя приказ хозяина не выпускать странного гостя из дома без его ведома.

Рука иезуита метнулась к левому рукаву. Стилет едва блеснул в полутёмном коридоре. Один, два, три! Целых три удара точно в печень. Здоровяк, всё ещё улыбаясь и не успев ничего понять, повалился на пол. Брат Гийом перепрыгнул через него. Скорей, скорей!

Он выбежал на улицу. Где-то за спиной раздавался шум. Неужели купцовы слуги решились схватиться с государевыми людьми? Недоумки! Иезуит пробежал двор и перелез через забор. Теперь подальше, подальше отсюда. И как можно скорее!

Да, теперь его путь в Москву будет другим — немного медленнее и опаснее, но ему не привыкать. Главное — он сумел уйти. Жаль, что вся его зимняя работа пропала, но так порой случается. Он-то жив, и сможет ещё много сделать во славу Господа нашего Иисуса, Святой церкви и ордена!

Догнать его присланные воеводой стражники так и не смогли — иезуит исчез из города. В тот момент, когда купец Лука Ильич испустил дух на дыбе, а толмач предоставил воеводе перевод обнаруженного при нём послания, написанного богомерзким латинским письмом, брат Гийом, уже перебравшись через Волхов, шёл через Валдай, представляясь во встречающихся ему сёлах и деревнях привычно — паломником. Только на этот раз путь его лежал в Москву.

Глава 4

ЕГОРКА ШАПОВАЛ, БЕГЛЫЙ ХОЛОП

Рязанский уезд, начало лета 1571 года

Плохо быть холопом! Кто-кто, а Егорка это отлично знает. Потому что они вместе с сестрой Дашуткой с недавних пор и есть холопы. Как же так получилось? Да очень просто.

Матери он не знал — умерла, когда Егорку рожала. А отец его, Василий, хорошим был валяльщиком, отчего и прозвище получил [32]. Валял не только шапки — тёплые, долговечные, но и войлочные полотнища. Будучи ещё свободным человеком, взял у боярина Ивана Дмитриевича Бельского [33] под кабальную запись семь рублей серебром. Хотел мастерскую новую поставить да работников нанять, но не вышло.

Уже выстроенная возле речушки валяльная изба с водяным колесом [34], всем инструментом и запасом шерсти сгорела в одну ночь: то ли уголёк из печки случайно выкатился, то ли подпалил кто — так и не дознались. Но в кабальной грамоте срок выплаты указан строго, а про отсрочку в случае пожара ничего нет. Не успел вернуть деньги в срок — пожалуй в кабальные холопы, пока долг не выплатишь. А как его выплатить-то, коль деньги в рост давались? Была б мастерская — ещё куда ни шло. С прибыли через год-другой можно и рассчитаться. А коль ничего нет — только и остаётся, что на боярина работать. Тот как раз тоже валяльную избу выстроил. И на том же месте, где прежняя, сгоревшая, стояла, что Василий ставил. Вот и думайте сами. А боярин Иван Бельской — в любимчиках у царя. На такого правды не доищешься.

Все деньги, что боярин давал за работу, уходили на выплату роста [35], а главный долг так и оставался не тронутым. И никак его больше не отдать, потому что получал Василий за труд столько, сколько он своим работниками, если б удалось задуманное, платить постеснялся бы. А полотнища и шапки он валял хорошие, купцы к его мастерской в очередь выстраивались. Ну, теперь, выходит, не к его, а к боярской.

И ведь ясно же, что хитрый боярин нарочно так делает, чтобы не выбраться Василию из кабалы. А после смерти чтобы его долг по наследству к сыну перешёл. К Егорке, то есть. Хоть и запрещено по царскому указу в кабальные холопы раньше пятнадцати лет записывать, но ведь не век же ему дитём быть. Стукнет и пятнадцать, и будет он потом всю жизнь отцовский невольный долг выплачивать.

Егорка как умел помогал отцу. Уже всё освоил и мог сам, без отцовской помощи, из кучи шерсти в углу избы изготовить добрую стопку войлочных полотен — годных, плотных, хоть сейчас к царскому двору. И сапоги зимние из такого войлока получались — сносу не было [36].

В кабале жить — радости мало. Да тут ещё случилось совсем уж худое — заболел отец. Выпил в жаркий день холодного квасу — и слёг. Болел недолго — через неделю схоронили. Бывает же так — нежданно-негаданно. Поплакал Егорка, а что поделаешь? Надо дальше жить, отцовский долг выплачивать. Так и остались они вместе с сестрой при боярском дворе. Конечно, не при самом боярине — тот постоянно в Москве на царской службе, а в имении его, в Рязанском уезде. Только и радости-то было — голуби. Держал их Егорка на чердаке валяльной избы да приторговывал по-малому.

А весной пришли крымчаки. И знали ведь все, что идут они, но надеялись — авось их эта участь обойдёт стороной. Тут-то Егорка и задумался. И в самом деле: что им с Дашуткой терять? Дожидаться, что ли, пока татары придут, или дальше прозябать в рабстве безо всякой надежды на свободу? И решил — бежать! А нищему собраться — только подпоясаться. Дашутка, даром, что старшая сестра, слушалась Егорку беспрекословно. Видела, какой работящий да разумный у неё братик растёт. Да и сама понимала, что жить в рабском состоянии — не радость. На неё уж соседские парни засматриваться начали, а как попали они в кабалу к боярину — словно отрезало. Тут ведь как? Женишься на холопке без уговору с хозяином — сам холопом станешь. А разрешения боярин не даст — зачем это ему? Да и что это за семья, где муж — свободный, а жена — холопка?

Однако пару дней пришлось подождать. Собрал незаметно сухарей, достал и заточил отцовский нож. Хороший нож, не ремесленный, а настоящий боевой. Где отец его взял — Егорка не знал. Хотя что удивляться-то? Все вокруг, кто имел возможность, оружие запасали — то ли от татар защищаться, то ли от своих разбойничков.