Садриддин Айни - Рабы
Узел, затянутый этим договором, надлежало разрубить или лучше — осторожно развязать. И Клыч-халифа нашел выход.
Имена афганских суннитов были изменены. Гератцам велели забыть родину, забыть названия родных мест — взамен им дали персидские имена, а родиной своей они должны были назвать города или деревни Ирана.
Но и этого было мало. Кто-нибудь мог на базаре заговорить с ними. Конечно, им не позволят там произносить речей или затевать разговоры. Но, жалуясь, вздыхая или прося о чем-нибудь, они должны были говорить на персидском языке.
Для этого к ним приставили деда Камбара.
Камбар обучал их основам шиитской[28] веры, он терпеливо, длительными упражнениями, приучал их персидскому произношению пятнадцати или двадцати слов.
Это давалось не легко. Ушло несколько дней, пока люди забыли свое имя и запомнили новое, пока отвергли основы прежней веры и приняли новые основы, пока родным языком не стал персидский язык.
Некоторые упрямились, у других язык не мог произносить непривычные звуки. Упрямцев исправляли плетками, языки, неподатливые к чистому произношению необходимых слов, калечились. Даже семилетнему Рахимдаду, который никак не мог выговорить слова по-новому, Абдуррахман-сардар шилом проколол язык.
— Учись без упрямства, негодяй! Повинуйся тому, чему тебя учат. Забыл, как чуть не убил тебя в саду, когда ты вздумал реветь. То было в твоем саду, когда ты не слушался, плакал. Будешь упрямцем, я тебе не только язык вырву, я голову с тебя сорву. Торопись, учись, чему учит тебя дед Камбар.
Дней за десять пленники научились кое-чему необходимому для их поработителей.
Сунниты запомнили по порядку имена пяти святителей[29] и двенадцати святых[30] шиитской веры.
Теперь путь на базары был открыт, а товар готов к продаже.
Лошади отдохнули вполне, бока их залоснились.
Отдохнули и победители.
Настало время ехать на базар.
Каждый из разбойников забрал свою долю и двинулся к тому городу, который был ему предназначен.
Одни — в Хиву, другие — в Бухару, третьи — в сторону Карши[31] и Шахрисябза.
Певец, получивший в подарок маленькую сестру Рахимдада, трехлетнюю Зебу, поручил туркмену продать ее вместе со своей добычей. Этот туркмен отправлялся в Карши.
Певец долго объяснял туркмену, как добросовестно надо отнестись к товару, порученному для продажи: чтоб он продал девочку так же выгодно, как будет продавать свой собственный товар; чтобы не схитрил — продав выгодно, не скрыл бы ее цены.
— Дорогие наши предки говаривали: если в караване купцов имеется что-либо отданное под залог, доверенное для продажи, великий грех причинить ему что-либо недоброе. Если же честно относиться к доверенному, никакая опасность не коснется каравана честных купцов.
И, делая вывод из этого древнего поучения, певец сказал:
— Из сего следует, что караван нечестных купцов подвергнется всем опасностям и не достигнет благополучия. Не дай бог! Не дай бог! На караван падет беда, и на купцов падут великие несчастья. Вот с этим и возьмите мой товар с собою в Карши…
Этими словами певец внушил туркменам опасения.
Эти слова слышал Рахимдад, догадавшийся, что речь идет о его маленькой сестренке Зебе, которую сейчас увезут далеко, навсегда.
«Карши?» Никогда он не слышал этого слова. Что это за город, большой или маленький, близкий или далекий?
— Карши! — сказал он вслух, вслушиваясь в звук этого слова, чтобы запомнить его на всю жизнь.
Караваны отправились в путь.
Однако двор Клыча-халифы на этот раз не опустел. Теперь загон был полон овец. В сараях стояли верблюды. И младший сын халифы — Кушат остался дома, поручив свою долю старшему брату — Абдулу.
Караваны ушли, а здесь надо было заняться скотом, найти пастуха, заготовить корм.
Кушат посадил Камбара на коня и послал его в соседнюю деревню за прежним их пастухом. В прошлом году, когда погиб весь скот, они прогнали этого пастуха. Теперь он снова понадобился.
К вечеру дед Камбар пригнал шестидесятилетнего Турды с двумя его сыновьями-подростками.
Поздоровавшись со стариком, Кушат сказал:
— Ну, спрашивай, дядя Турды!
Но у Турды-аги не было ни сил, ни охоты соблюдать длинный порядок приветствий.
Лицо его осунулось. Под глазами вздулись серые отеки. Бледный нос заострился. Малокровные губы побелели. Видно было, что давно уже старику не приходилось утолять голода.
Вместо приветствия Турды-ага ответил:
— Да буду я за тебя жертвой! Много жестокости в прошлом году перенес я от твоего отца. Он забыл, что тридцать лет служил я ему за просяную лепешку. А когда свалилась беда на его скот, он крикнул мне: «Вставай, убирайся отсюда, работы для тебя нет, а значит, и хлеба тебе не будет». Я позвал старшего сына, и мы ушли. Зима была сурова, снег глубок, одежда дырява, хлеба достать было неоткуда и не на что. Ни топлива, ни работы найти не удалось.
Он с жалостью взглянул на своих сыновей-подростков.
— Ничего не было. С тем и покорились судьбе. Ни жена моя, ни две мои дочки не выдержали холода и голода, я их схоронил.
Комок слез душил его. Говорить ему стало невмочь. Он помолчал, отвернувшись. Кушат сказал:
— Ничего, к кому смерть придет, тот умирает. Кому суждено жить, живет.
Дед Камбар, стоя в стороне, прошептал:
— Почему же к вам эта смерть не приходит? Она боится тех, у кого животы полны!
Но его никто не услышал. Турды-ага, вытерев глаза, продолжал:
— После этого я решил у вас не работать. Но когда человек проработал на одном месте тридцать лет, оставил там и молодость и силы, одряхлел и выброшен с этой работы, где он может найти другую работу? Вот я приплелся опять сюда. И со мной мои сыновья. Теперь все в ваших руках, — мы будем работать, но и вы кормите нас, чтоб не голодали мы больше.
— Если мы будем сыты, — ответил Кушат, — и ты будешь сыт. Если мы будем голодать, и ты будешь голодать. Молись, чтобы удача не отвернулась от нас.
Он считал разговор оконченным, но потом подошел к старому пастуху ближе и тихо ему сказал:
— Ты этих речей перед моим отцом не произноси! — Он развел руками: — Отец отрекся от земных забот, приблизился к богу. Его молитва — это благо. Наши деды говаривали: «Не проси золота, проси молитвы». Разве молитва не золото? Он, не дай бог, может обидеться на тебя, тогда все для тебя пропало.
— Нет, сын мой! — ответил Турды-ага. — Я тебя считаю своим сыном. Ведь ты родился и вырос при мне. Я тебе высказал все, что у меня наболело. А отцу твоему какое до меня дело? Я его хорошо знаю. Я боюсь не его молитвы, а его обиды. Куда ж тогда мне деваться с этими моими мальчиками? С этими моими старыми руками?
Певец, получивший барана за песню, привел с собой двух чьих-то осиротевших двенадцатилетних мальчиков. Они присоединились к работникам халифы.
Дело у халифы пошло на лад: шесть жен-разводок, четыре брачных жены, дочери, невестки — все они опять занялись тканьем ковров под началом старой Кумри, давно получившей от халифы развод, но оставшейся в доме за старшую жену.
Дед Камбар с двенадцатилетним помощником качали воду из колодца, поили скот, заготовляли корм, чистили стойла.
Турды-ага с пятнадцатилетним помощником собирали в степи хворост и дрова и свозили на верблюдах ко двору.
Двое сыновей Турды-аги пасли стада в пустыне.
Всеми ими распоряжался Кушат.
Только Клыч-халифа не менял своего положения.
Целые дни по-прежнему сидел он на своем молитвенном коврике, перебирая четки, просил у бога удач для людей и здоровья для овец, долгой жизни для сыновей, скромности и послушания для слуг, безопасных путей для странствующих с пленниками своих родственников, а рабам и рабыням — щедрых покупателей.
