Владислав Бахревский - Смута
Пробудившись, пошел Кузьма Минин в соборную церковь и после службы говорил с паперти наболевшее слово. Говорил, не думая, складно ли и слушают ли:
– О братие, о други! Весь нижегородский народ наш! Видим, что Московское государство в великом разорении. Нагляделись на то разорение досыта. Видим и помалкиваем! Видим, а руки у всех сложены покойно. Разбрелась Москва, разбрелись и города наши русские. Каждый сам собою спасается, а спасения нет. И нам его не будет. Откуда помощи ждем? Откуда он явится, заступник? На одного Господа Бога надежда. Бог даст нам истину в грудь, но дело наше человеческое самим надо делать.
Видел Кузьма – останавливаются люди, бегом бегут, чтоб поспеть, услышать. И повторил он начало:
– Видим, братие, видим разорение городов российских многих, видим побиение православных христиан злой иноземщиной. И жен и чад в плен ведение, и всего богатства, нажитого честной жизнью, лишение. И вот вам мой сказ: позовем к себе в Нижний Новгород смоленских дворян. Они, люди, за Отечество пострадавшие, близко от города нашего в арзамасских местах. Смоленские дворяне – воины мужественные, полякам ни в чем не уступившие. Лучше было бы нам имения свои отдать им да жить свободными от иноверного поругания, в вере нашей правой. Лучше жить тесно, да смело.
Воздел Кузьма руки, уж не зная, чего еще сказать, и молчал, а люди ждали. Уж так тихо было, что голубиное гульканье все услышали.
– Эх! – крикнул Кузьма. – Хорошо бы жить по-голубиному, да не голуби! А потому будем умны человечески. Разделим имения свои на три части: две христолюбивому воинству, себе же оставим одну часть, на потребу.
Вот чудо: никто на смех не поднял, никто в сторону не отошел, но все говорили:
– Позовем смолян! Дадим смолянам денежного оброка, кормовые запасы дадим, все дадим по их потребности. Пошли к властям, пусть зовут достоверных дворян града Смоленска с почтением!
5В Новый год 1 сентября в русских городах народ называл лучших граждан, кому радеть о городских делах в земской избе.
Назвали нижегородцы среди прочих выборных – говядаря Кузьму Минина. Один раз сказал впопад, а люди уж запомнили.
На Богоявление 6 января 1612 года пришли в Нижний Новгород две тысячи смоленских дворян.
Встречали доброе воинство, из почтения выйдя за город с иконами, со всем священством. Встречали молитвами, духовным пением, каждением кадилен. Слово смолянам говорил выборный земской избы говядарь Кузьма Минин. Уж сказал так сказал:
– Се ныне, братие, грядет к нам христолюбивое воинство града Смоленска на утешение граду нашему и на очищение Московскому государству!
Великий был праздник в Нижнем. Все в тот день счастьем озарились. Уразумели, как хорошо исповедовать единение, государством быть и жить.
6– И по сей вот час не обойму разумом сей загадки, – говорил дома Кузьма Минин супруге своей Татьяне Семеновне.
– А какой же такой загадки? – спрашивала Татьяна Семеновна, расписывая с дочерью прялку: мать украшала гребень, дочка – донце.
– Дайте и мне покрасить! – соблазнился вдруг Кузьма Минич. – Дай-ка ты, дочка. Я хвосты птицам подрисую. – Загадка-то какая? – разгорелась любопытством Татьяна Семеновна.
– Не какая, а в ком.
– Да в ком же?
– Во мне, чай! – улыбался Кузьма Минич, выписывая кистью изумрудные загогулины. – Во мне загадка, голубушки вы мои. Взять нынешний день. Как стал говорить смолянам, так для всех я был – человек близкий, громадный, не хуже церкви соборной. Но вот кончили дело, и сижу я в доме моем, домашним моим ненаглядным людям любезен, и хвосты птицам крашу. Там, за городом, скажи я: «Кидайтесь головой в прорубь!» – ведь иные кинулись бы. Потому слово во мне звенело, и сам я дрожал, и все вокруг дрожали, и были мы как трава, но как луг. Сорви травинку, что она? А луг – великое глазам утешение, да и никак ты его не сорвешь и никакой пагубой не погубишь. Скоси косой – вырастет, огнем спали – опять вырастет. Да еще краше. Я другое не пойму. Самого себя! Сижу и не знаю, тот ли я Кузьма, что был нынче утром, или не тот?
Нарисовал последнюю загогулину, на красную красочку поглядел, на киноварь.
– Позволь, доченька, коняшку еще покрасить. Я одну, ты другую.
– Покрась, батюшка. Обеих покрась!
Кузьма Минич мазанул по коню – горит огнем. Залюбовался. Да и поднял глаза на Татьяну Семеновну, на дочь.
– Выходит, не надо ни князем быть, ни дворянином… Бог дохнул тебе в душу, и собирай ополчение, и веди его Москву спасать, царство спасать… Но царству царь нужен. И царя, что ли, мне, Кузьме-говядарю, на царство сыскивать? Страшное дело, голубушки!
– А ты не страшись! – сказала Татьяна Семеновна. – Делай, что Бог велит. А чтоб сподручней было, делай великое, как малое. У Господа малых-то дел и не бывает, все Божьи.
От слов Татьяны Семеновны у Кузьмы Минина слезы навернулись. И все они поплакали и помолились, к Богу сердцем прикасаясь.
7Бревна как вскрикивали: мороз Крещение по-своему празднует.
Сверчок в печурке пугался крика бревен и чвирикал почти что шепотом. Кузьма улыбался, и не было ему маеты без сна… За быстрыми думами он сверчка и не слышал совсем.
– Нет, – говорил себе Кузьма, – царя вы уж сами выбирайте. Тут надо в книги глядеть, золотники крови отмерять, кто царскому роду ближе…
И видел он перед собою поток, реку велику, а берега у нее – купола церквей да старцы со старицами. Стоят и крестят реку.
«Да ведь река – жизнь, – догадался Кузьма. – То не вода течет, то судьбы наши».
Встрепенулся – свою углядеть, да где там! Поток! Совсем как Волга. Может, Волга и есть. Ладьи плывут, иные под парусом, иные на веслах, которые пустые, а которые вовсе притоплены по самые борта.
«Далеко ли путь держите?» – спросил ладейщиков, а те в сторону глядят: сами не ведают, куда плывут, зачем плывут.
«Как вам без кормщика никуда не приплыть, – сказал Кузьма, – так и России! Такой нужен кормщик, чтоб все мы на него надеялись. С кормщиком корабль смел и само море покладисто».
«Скопина бы! – пришло на ум светлое имя, и тоска взяла. – Ну Ляпунова бы…»
Сам себя и осудил: «Были бы живы князь Михайло Васильевич али Прокопий Петрович, кому тогда ты-то был нужен, Кузьма-говядарь? Нет Скопина-Шуйского! Уморили. Нет Прокопия Ляпунова! Зарезали. Твой черед, Кузьма».
Вглядывался в ладьи, ища на них имена, но ни одного имени не было, и он сам называл: «Князь Репнин! Воевода наш, нижегородский, Александр Андреевич! Водил ополчение к Москве. А то, что воротился ни с чем, не его вина…»
Берег подмыло, и Кузьма почувствовал – его стремит поток. Купола церквей на берегах в стороны отходят, старцы и старицы росточком умаляются.
«Андрей Семеныч Алябьев! Второй наш воевода. Тушинца Вяземского расколотил в пух и прах. Муром взял… Под Кромами был…»
Поток тянул-тащил, и сквозь шум воды до Кузьмы долетело, как старается сверчок в печурке.
«Андрей Подбельский… Вояка без удержу. Природный нижегородец. Вору, однако, служил. Знал, что вор, и служил… Нечистым от коросты царство не очистится».
Холодно стало, до самых ступней холодно.
«А есть ли такие люди в русских землях, есть ли, которые убереглись от соблазна и соблазнителей? Князь Трубецкой Дмитрий Тимофеевич – большой воевода, но в измене, как дуб в коре. Или Федор Иванович Шереметев? Чуть было не спас Россию, приведя войско из Астрахани. Однако не спас, и сам теперь – Семибоярщина, ходатай польский. Может, из одной только хитрости, но поверят ли хитрому те, кто правдой жив? Мстиславского – первого боярина России, конюшего – вспомнить грех. Много хуже поляка! Все Московское царство готов сечь кнутом, гоня русских людей под королевича… О бояре, бояре! Изменник на изменнике. Так и писал о них в Нижний Прокопий Ляпунов: „Мы, господа, про то ведаем, что на Москве святейшему Гермогену-патриарху и всему священному собору и христоименитому народу от богоотступных людей гонение и теснота большая. Мы боярам московским давно отказали, прельстились они на славу века сего, от Бога отступили, приложились к западным жестокосердным, на своих овец ополчились“.
То письмо Кузьма чуть ли не слово в слово помнил. Читал народу с крыльца земской избы. Голосом Господь наградил чистым, громким. Любил Кузьма, когда город становился как один человек.
«Отвернуться бы от бояр, но как ополчению без начальника обойтись? Без начальника и сто тысяч – толпа. Кому, кому воеводой быть?»
Поток, несший Кузьму, остановился у плотины. Имена вспыхивали солнечными зайчиками на волнах и меркли. «Бахтияров-Ростовский, князь Пожарский, Пожарский-Лопата, Головин – шурин Скопина-Шуйского… Молодой Юрий Хворостинин, Василий Масальский, Никита Вельяминов, князь Федор Мещерский, окольничий Данила Мезецкий, Биркин… Иван Биркин – человек покойного Ляпунова, а на руку нечист… Грязный человек! Служил Шуйскому, Вору, снова Шуйскому…
Заруцкий? Уж то нехорошо, что на ум пришел. Все разбои, весь разброд от таких Заруцких. Пожарский… Князь. Суздалец. Всей славы – в Зарайске был на воеводстве, мятеж унял. В Москве – бился? Так ведь не побил, побили. Теперь раны лечит. В родовом гнезде укрылся от бурь…
