Владислав Бахревский - Собака на картофельном поле
Обзор книги Владислав Бахревский - Собака на картофельном поле
Владислав Анатольевич Бахревский
Собака на картофельном поле
— Вот и суббота пожаловала! — Никанор Иванович блаженно потянулся в постели, сладко зевнул и зажмурился. — Сумку собрала?
— Собрала. С вечера тебя дожидается.
— Веник не забыла?
— Да разве без веника тебя выгонишь?
— Без веника — не баня. Берёзовый веничек-то?
— Берёзовый.
— Штуки три теперь осталось берёзовых-то? Проездили к синему морю, и веников не заготовил.
— Ума не приложу, как ты обходиться будешь… Вставай, лялюшек тебе напекла.
Никанор Иванович перекувыркнулся через голову, попрыгал на пружинах, вскидывая руки над головой.
— Никанор, не балуйся! Маленький, что ли?
Никанор Иванович соскочил с постели; шлёпая босыми ногами по холодному полу, сбегал в сени, погремел пестиком рукомойника. Вытерся мохнатым полотенцем, шмыгнул к трюмо и, стоя на левой ноге — ступню правой отогревал на щиколотке левой, — принялся чесать свои косматки.
— Надень тапочки, ноги, как у гуся.
— Обойдётся! — сказал Никанор Иванович, сокрушённо разглядывая человечка, который глядел на него из трюмо, дуя на голубую расчёску. Между ключицами дыры, шея как ниточка, грудь утиная, клином. Руку можно не сгибать: не мускулы, а так — жила. Хоть росточку бы! В первом классе стоял четвёртым с края, а за два года переехал в предпоследние.
— Беда прямо! — нечаянно вслух сказал Никанор Иванович.
— Что? — спросила мать.
— Да так. Не в коня корм.
— Не горюй, твой папаша был как столб. Уж и не знаю, будешь ли ты в теле, а верстой будешь.
— Да ведь время уходит!
— Это у тебя-то время! — Мать рассмеялась. Хорошо засмеялась, весело.
Он сразу прибежал к ней, уткнулся носом в живот. И она откликнулась, обняла, пригладила вихры.
— Какой же ты худющий!
— Зато в кости тяжёлый, — возразил Никанор Иванович. — Если бы на такие кости мяса побольше, никто бы меня не одолел: ни Паршины, ни Нырков. Да и сам Петька тоже с места бы не сдвинул.
— За стол садись, Никанор Иванович! Приятели твои без тебя исскучались небось.
— Да мне чего? Я мигом! — Он опрометью кинулся к столу.
— Господи, с ног собьёшь! — испугалась мать.
Никанором Ивановичем мальчика прозвал дед, отец матери.
— Пока мы живы с бабкой, никакая ты, сынок, не безотцовщина, — сказал ему дед в ту, самую трудную пору жизни. — Я величаюсь Иван Ивановичем, и ты отныне Иванычем величайся. Никанором Ивановичем. Спросят, как зовут, а ты не тушуйся — Никанор Иванович. Принимаешь?
— Принимаю, — сказал первоклассник Никанор и на следующий же день объявил учительнице, что называть его нужно не по фамилии, а по имени-отчеству. Учительница знала про его жизнь. Может, больше его самого. И согласилась с ним.
Ребята пробовали потешаться, да ничего у них не вышло: Никанор Иванович гордился своим новым величанием. Дед у него был знаменитый, все три «Славы» с войны принёс.
До бани нужно было идти да идти. Улицей, через картофельное поле, над рекой, перейти по лавам реку, ну, а там уж близко.
На улице к Никанору Ивановичу привязалась бродячая собака. Чёрная спина, рыжие бока, глаза горячие, но виноватые: не нашла, мол, себе хозяина, вот и пропадаю.
Идёт и идёт за Никанором Ивановичем, а тому тоже стыдно на собаку поглядеть.
— Знал бы, что встречу, хоть кусок хлеба взял бы.
Никанор Иванович останавливался, зажимал коленями сумку с веником и бельишком, а руки разводил в стороны.
— Ну, нет у меня ничего! Время зазря теряешь. Ступай.
Собака тоже останавливалась, а потом, опустив голову, робко шагала за ним следом.
Картофельное поле давно уже было убрано, борозды сгладило дождями, иссохшая ботва слилась с землёй. Поле ожидало снега, а зима задерживалась.
На этом поле Никанора Ивановича охватывали разные мысли. О том, что небо — большое. И о том, как это земля не устанет держать на себе такие махины: ведь столько теперь одних домов в мире, многоэтажных. Как песчинок! А поездов, а заводов, а людей-то!
Иной раз Никанор Иванович, поглядев, что никого нет, ложился на вытертую до блеска тропинку, припадал ухом к земле и слушал. Услышать ему ничего ни разу не удалось, и он говорил себе:
— Пока, значит, полный порядок. Не слыхать, чтоб рухнулись в тартарары.
Идущая следом собака думать мешала. Никанор Иванович опять остановился, вывернул карманы, зажав в кулачке мелочь на баню.
— Ну, пойми ты, глупая голова! Ни крошки у меня нет.
Собака посмотрела на него горячими виноватыми глазами и завиляла хвостом.
Никанор Иванович прибавил шагу.
— Знаю, чего тебе надо! Ты меня в хозяины выбрала. Да только разве я похож на хозяина? Пацан я, поняла? Пацан. Мамка нас обоих палкой так налупит! Тебя, чтоб отвадить, а меня, чтоб не обнадёживал вашего брата попусту.
Слова на собаку не подействовали.
— Не надрывай ты мне сердце! — рассердился Никанор Иванович. — И как это вы все чуете, что я вашего брата не обижаю?
Нет, собака была упрямая. Тогда Никанор Иванович поднял с земли комок глины, замахнулся и — кинулся бежать. Он остановился перед лавами. Оглянулся. Собака сидела на задних лапах посреди картофельного поля, совсем одна.
Никанор Иванович бросил комок в чёрную воду, поглядел, как сломалось отражение, и, сердитый на весь белый свет, побежал в баню.
— А, Никанорик! — обрадовалась ему тётенька-кассирша. — Все парильщики уже собрались. Одного тебя нет.
— На уговоры много времени потратил, — признался Никанор Иванович, получая билетик.
— Мать, что ли, не пускала?
— Да нет, с животным одним разговаривал.
Тётенька-кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка банщика.
— Никанорик! Веник не забыл?
— Никогда! — ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. — Мой шкаф не занят?
— Держу для друга. Пиджак свой там повесил.
— Спасибо, Василич!
— Ты погоди, Никанорик! Расскажи чего-нибудь.
— Да чего расскажешь? Животным, говорю, тяжело стало на белом свете.
— Это ты — в точку, — сокрушённо потряс головой Василич. — Додумались коров, не выпуская из хлева, эксплуатировать. Да я кому хошь в глаза скажу… Тут ко мне и начальники ходят. Раньше и пастух тебе с рожком. Дудит приятно. Коровы гуляют, разные травки кушают. Разве такое молоко было? А теперь корова как бы молочный агрегат. В неё корму фабричного, а она в отместку — фабричного молока. Ладно бы земля была занята, а то ведь сколько земли-то брошенной.
— Я и говорю, — поддакнул Никанор Иванович и, кивнув раздумавшемуся старику, пошёл раздеваться.
— Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать! — крикнул ему Василич.
Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый.
Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку.
— Ты чего? — спросил тот.
— Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь: может, седой.
— Да нет, не седой. Белый.
— Вот я и гляжу. Редкий волос.
— Чего же редкого, ты сам такой же!
— У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была, как я, а потом волос потемнел.
— А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику.
— Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь — и легко.
— Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком?
— Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь.
— Ишь ты! — восхищённо покрутил головой сосед. — Ты завсегдатай?
— Кто?
— Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент.
— С семи лет хожу. А теперь десять.
— Завсегдатай. Хорошая у вас баня.
— Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь?
— Пошли.
* * *— Никанорик пожаловал! — дружно обрадовалась парилка.
Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового — не отстал ли? — окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх.
— Никанорик, скажи! — пригибая голову от жгучего пара, подошёл к мальчику толстяк. — Они заладили, что если канадцы привезут всех своих «звёзд», то нашим перед ними не устоять.
— Они «звёзд» не привезут, — слегка обмахивая грудь и бока веником, ответил Никанор Иванович.
— Это почему же, Никанорик? — удивились противники толстяка. — Что им, «золото» не хочется получить?
— «Золото» им получить хочется. А только, если «звёзды» подзалетят, их дома болельщики накажут.
— Это верно, — согласились с Никанором Ивановичем противники толстяка. — Болельщики на проигравших ходить не любят. Помнишь, на киевское «Динамо» не ходили?
— Даже на тбилисское!
— Никанорик, ты подальше держись от толстяка. Пол под ним проломится, а пострадаешь ты: придавит.
— Да ладно вы! — рассердился толстяк. — Я, между прочим, два кило за парную скидываю.
— А потом пять кружек пива — и опять в норме.
— А то как же! Эй, внизу! Чего разводишь?
