Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

Фахми не успел ещё переодеться, как его позвал к себе отец. Ясин не удержался, несмотря на всю свою подавленность, и произнёс:

— Вот и твоя очередь настала…

Фахми переспросил, не понимая, что скрывается за этим замечанием брата:

— Что ты имеешь в виду?

Ясин засмеялся — и как только он смог наконец смеяться? — и сказал:

— Закончилась очередь предателей, и настала очередь борцов за свободу..!

Фахми безумно хотелось, чтобы тот эпитет, которым охарактеризовал его друг в мечети в пылу всеобщих криков, шума и обезумевших эмоций, исчез, как будто его и не было. Но он не стирался из памяти: вот и Ясин напомнил о нём, и нет сомнений, что отец зовёт его ради того, чтобы расспросить об этом. Фахми глубоко вздохнул и отправился к отцу. Он застал отца сидящим на диване и играющим в зёрна чёток; в глазах его таился задумчивый невесёлый взгляд. Фахми очень учтиво поприветствовал его и послушно встал в двух метрах от дивана. Тот лёгким движением головы ответил на его приветствие, что скорее напоминало не приветствие, а досаду, словно тем самым говоря сыну: «Я вынужден ответить на твоё приветствие, как того требует этикет, но тебе меня больше не провести». Затем стал сверлить его хмурым взглядом, смущавшим юношу словно прожектор, ищущий что-то спрятанное в темноте, и наконец решительно сказал:

— Я позвал тебя, чтобы узнать обо всём. Что подразумевалось под «одним комитетом»?.. Расскажи мне всё это откровенно и без колебаний.

И хотя за последние недели Фахми привык сталкиваться с различными опасностями и даже с огнестрельными залпами, и спокойно переносить их свист, однако от расспросов отца сердце его уходило в пятки, точь-в-точь как прежде. На него напал страх, и он почувствовал, что он сейчас никто и ничто, а потому сконцентрировался на том, как бы избежать его гнева и добиться успеха, и деликатно ответил:

— Папа, всё очень просто. Возможно, мой друг преувеличил немного, когда это сказал, чтобы выручить нас из трудного положения.

Отец, терпение которого лопнуло, сказал:

— Всё очень просто… Великолепно… Однако что — всё?.. Ничего не утаивай от меня.

Фахми мгновенно попытался представить дело под различными соусами, чтобы подобрать подходящие выражения, и сказал:

— Это называют комитетом, однако он не выходит за рамки сообщества друзей, которые просто беседуют о патриотизме всякий раз, как собираются вместе.

Отец в ярости закричал:

— И за это ты удостоился прозвища «борец за свободу»?!

Голос его явно свидетельствовал о сильном негодовании, как будто ему были противны все попытки сына играть с ним в эту игру… В морщинах его угрюмого лица появилось угрожающее выражение. Фахми тут же для самозащиты поспешил признаться в серьёзной вещи, чтобы убедить отца в том, что он подчинился его приказу как обвиняемый, который добровольно признаёт свою вину, желая снискать себе немного сострадания… Будто стыдясь своих слов, он произнёс:

— Иногда говорят, что мы распространяем некоторые патриотические воззвания…

Отец в волнении спросил:

— Листовки?!.. Ты имеешь в виду листовки?!

Но Фахми отрицательно покачал головой в страхе произнести вслух это слово, которое тогда свяжет его с этой официальной риторикой. И найдя подходящее выражение, что должно было смягчить серьёзность его признания, ответил:

— Это всего лишь воззвания, в которых говорится о любви к родине.

Отец выронил чётки из рук, так что те упали на пол, и стукнул рукой об руку, выйдя из себя:

— Ты — один из тех, кто распространяет эти листовки!.. Ты!..

Взгляд его скользил от гнева и возбуждения из стороны в сторону: распространитель листовок!.. Один из друзей и борцов за свободу!.. Мы оба работаем в одном комитете!.. Неужели этот потоп докатился даже до его дома?!.. Раньше Фахми восхищал его своей учтивостью, послушанием и смышлёностью, и должно быть, похвала в его глазах испортила сына, и вся правда о распространении листовок вылезла наружу… Борец за свободу… Мы оба работаем в одном комитете?!.. Нет, он не питает презрения к этим борцам-патриотам, совсем нет. Он и сам уже давно с энтузиазмом следил за новостями, и каждый раз во время молитвы просил послать этим борцам удачу. Новости о забастовках, разрушениях, боях наполняли его надеждой и восхищением. Однако одно дело — их читать, и другое — если один из его сыновей занимается подобным, словно никого из них не касались исторические события, и он сам для них очерчивал границы, а вовсе не революция, не время, и не народ. Все эти революционные дела, конечно же, добродетель, в том нет никакого сомнения, но только до тех пор, пока она происходит вдали от его дома… Если революция постучит в его дверь и будет угрожать его безопасности, благополучию и жизни его детей, то приобретёт совсем другой вкус, оттенок и смысл — обернётся безумием, непокорностью, бунтом. Так пусть эта самая революция лучше вспыхнет за стенами его дома, он будет болеть за неё всем сердцем, и даже пожертвует имуществом по мере возможности… Он уже так делал раньше, однако семья принадлежит только ему одному, и он её единственный хозяин. Тот, кто заговорил с ним об участии в деле революции — восстал против него, а не против англичан, ведь он — Ахмад — и день и ночь скорбит по погибшим и всячески восхищается отвагой, которой они вооружились — как повествуют рассказчики, однако не позволит ни одному из своих сыновей присоединиться к этим мученикам. Ему и самому неприятна была эта отвага. Как только у Фахми возникла идея участвовать в столь безумных и опасных действиях?… Как он — лучший из его сыновей — мог согласиться пойти на явную гибель? Его возбуждение сейчас даже превосходило то, что было тогда в мечети, и он не удержался и сурово, словно следователь из английской полиции, задал вопрос:

— Ты разве не знаешь, что полагается тому, кого схватят во время распространения листовок…?!

Несмотря на всю серьёзность ситуации и концентрацию мыслей, которая требовалась в данный момент, этот вопрос вызвал у Фахми недавние воспоминания, заставившие содрогнуться его душу: точно такой же вопрос, с тем же смыслом и с теми же словами задал ему руководитель студенческого исполкома, который намеревался избрать его в члены комитета. Следом за тем он припомнил свой решительный воодушевлённый ответ ему:

— Все мы отдаём себя в жертву ради Родины.

И теперь он сравнивал обстоятельства, при которых ему задали этот вопрос тогда и сейчас, и его охватил сарказм, хотя отцу он отвечал деликатно и вежливо:

— Я занимаюсь их распространением только среди друзей-однокурсников, я не имею отношения к публичной раздаче листовок… И опасности никакой тут нет…

Отец резко закричал, словно гневом маскировал свой страх за сына:

— Тому, кто сам подвергает себя гибели, Аллах не гарантирует спасения. Господь наш предписал нам не смотреть в лицо смерти…

Ему хотелось сейчас привести в подтверждение своих слов айат, выражающий это повеление, однако из всего Корана он помнил наизусть лишь несколько коротких сур, которые повторял во время молитвы, и испугался, что может ошибиться в слове или исказить смысл, и тем самым взять на душу непростительный грех. Он ограничился тем, что повторил ещё раз свои слова, а Фахми вежливо сказал:

— Но Аллах также побуждает верующих к джихаду, папа…

Впоследствии Фахми задавался вопросом, как это он набрался храбрости сказать такое в лицо своему отцу, ведь слова эти выдавали его мнение, которое он держал в тайне!.. По-видимому, он пытался найти защиту под сенью Корана, и упомянул один из смыслов Священной Книги, уверенный, что отец в таком состоянии воздержится от атак на него. Тот же был застигнут врасплох таким неожиданным поворотом дела, а также смелостью и аргументацией сына, однако вопреки ожиданиям не поддался гневу, ибо гнев его мог заставить умолкнуть Фахми, но не его доводы. Он сделал вид, что пропустил мимо ушей дерзость сына, по крайней мере, постарался её забыть, пока не найдёт против него подобного довода в самом Коране, чтобы наставить заблудшего на путь истинный, а потом по-любому потребует от него отчёта. Он сказал: