Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

Так они увидели улицу Ан-Нахасин ещё один раз, пока шли, ускоряя шаг, к дому судьи: отец впереди, а Ясин, Фахми и Камаль — за ним вереницей. И вот они поравнялись с мечетью и наконец заняли места и принялись слушать пятничную проповедь в потоке шей и голов, вытянутых в сторону минбара в полной тишине. Ахмад не слишком усердно прислушивался к речи имама и перестал читать про себя молитву. Вместо этого сердце его обратилось к Ясину: он словно жалостливо смотрел на него теперь, после всех постигших сына несчастий, и долго просил Аллаха исправить к лучшему его дела, поставить его на прямой путь и возместить благом всё то, что было утрачено… Но проповедь укоряла его за его прегрешения, вмешивалась в его думы и заставляла внемлить каждому слову и дрожать от страха, нагнетаемого звонким и громким голосом проповедника, пока ему не стало казаться, что тот обращается к нему лично и кричит на него. Не исключено, что тот заговорит с ним, назовёт по имени и скажет: «Ахмад! Удержи себя… Очисть свою душу от похоти и пьянства, покайся перед Аллахом, Господом твоим!» Волнение и тревога больно кольнули его, как и в тот раз, когда шейх Абдуссамад потребовал у него отчёта о его поступках. Слушая проповедь, он принялся вымаливать прощения и милости Господней, но как и сын — Ясин, — он не каялся, а если и делал это, то не сердцем, а языком: «Господь мой, каюсь пред Тобой». То были лишь слова, произносимые языком, тогда как сердце ограничивалось лишь тем, что молило о прощении и милосердии, словно и язык и сердце были для него музыкальными инструментами, на которых в оркестре играют одновременно, но звуки их получаются различными. Всё это происходило потому, что он не мог представить, как можно глядеть на жизнь, не имея глаз; ведь она такова, какой он видел её, и никак иначе. А если им овладевала тревога, то он принимался защищать себя… Защита его заключалась в форме мольбы и просьбы о прощении. Он говорил так:

— О Аллах, Господь мой! Ты лучше меня знаешь моё сердце, мою веру и любовь. Господь мой, прибавь мне сил для воздержания ради исполнения заповедей и велений Твоих, и мощи для творения добра. О Господь мой, поистине, доброе дело стоит десяти других. Господь мой, Ты — Прощающий и Милосердный…, - и от этой мольбы постепенно к нему возвращалась уверенность.

У Ясина не была подобной способности к умиротворению, или он просто не ощущал в том потребности. Сегодня он думал не об этом; он жаждал жизни, и с такой же силой веровал в Аллаха, как и верил в себя. Затем он отдался потоку мыслей, не сопротивляясь и не ставя ему преград. И тут слух его резанули слова проповедника, и внутренний голос заговорил с ним. Ясин просил о милосердии и прощении как-то автоматически, в полной уверенности в них, и даже не ощущая реальной угрозы, ведь Аллах милостив и не станет сжигать мусульманина вроде него за мимолётные ошибки, за которые ни одного из рабов Своих Он не подвергнет мучениям… И тут вдруг — покаяние!.. Придёт такой день, и всё, что было до него, будет стёрто. Ясин украдкой поглядел на отца и спросил себя, покусывая губы, словно пряча навязчивый смех, а интересно, что творится у того в голове сейчас, пока он слушает с таким вниманием эту проповедь?.. Испытывает ли он муки на каждой такой пятничной молитве, или только притворяется и делает вид?… Нет… Ни то, и ни другое… Он такой же, как я сам, и верует в необъятное прощение Господа, даже если всё так серьёзно, как описывает проповедник.

Отец выбрал один из двух путей — тут он снова бросил на него взгляд тайком и заметил, что тот похож на благородного красавца-скакуна, что застыл между двумя своими соседями, сидящими рядом и внимающими речи с минбара. Он почувствовал к нему искреннюю любовь и восторг. От гнева его не осталось и следа, хотя в день развода он достиг своего предела. Ясин даже передал тревогу Фахми:

— Наш отец разрушил мою семью и выставил меня на посмешище перед людьми.

Сейчас же он старался забыть свою ярость, равно как то, что развёлся, и то, что над ним теперь потешались все, кому не лень. Сам этот проповедник ничуть не лучше его отца… Нет сомнений, он очень даже сильно отклоняется от истинного пути. Однажды кто-то из друзей рассказал об этом человеке в кофейне Ахмада Абдо следующее:

— Он верит в две вещи:… в Аллаха на небесах и в хорошеньких мальчиков на земле. У него подёргивается глаз от наплыва чувств, когда он видит, как какой-нибудь мальчик вздыхает.

Но он не питал на него злобы из-за этого, напротив, относился к нему, как и к собственному отцу, так же, как солдат — к вырытым на передовой окопам, которые враг должен преодолеть до того, как доберётся до него.

Наконец раздался призыв к молитве, и мужчины поднялись все как один в сплошной ряд, так что заполнили всю площадку большой мечети. Мечеть превратилась в скопление тел и душ, напомнив Камалю такое же зрелище на улице Ан-Нахасин: люди шли параллельными рядами в костюмах, кафтанах, джильбабах, и слились в единое тело, которое двигалось единым ритмом в направлении к кибле, вторя шёпотом слова молитвы таким же общим гулом, пока не объявили азан… В этот момент всё упорядоченное шествие рассеялось, и люди разошлись кто куда. Каждый из них перевёл дух, и пошёл в свою сторону: кто-то в направлении гробницы Хусейна, другой — к выходу, а третий — задержался ради того, чтобы побеседовать или подождать, пока не разойдётся толпа… Потоки народа смешались и разошлись, и наступил счастливый тихий час, о котором так мечтал Камаль — время посещения гробницы Хусейна, облобызания её стен и чтения «Аль-Фатихи», мольбы о прощении за себя и мать, как он и обещал ей. Камаль не спеша начал двигаться вслед за отцом…, и вдруг среди толпы появился студент-богослов Аль-Азхара и резко преградил им путь, привлекая к себе взгляды. Он раскрыл руки, чтобы отстранить людей, и принялся отступать назад, не давая им пройти, при этом с подозрением сверля глазами Ясина. Юноша нахмурился, и безмятежность лица его омрачило пламя гнева. Ахмад удивился ему, и перевёл взгляд на Ясина. Но тот, казалось, был удивлён не меньше его, и в свою очередь, вопросительно поглядел на отца. Люди начали с интересом присматриваться к этой картине и сделали их центром внимания, в любопытстве ожидая, что сейчас будет. И тут Ахмад не выдержал и с негодованием обратился к тому молодому человеку:

— Брат мой, что с вами, почему вы так на нас смотрите?!..

Молодой богослов указал пальцем на Ясина и закричал так, будто вдруг грянул гром:

— Шпион!..

Это слово запало в сердца всей семьи, словно пуля, поразившая их. Голова у них закружилась, глаза вытаращились, и ноги словно приросли к полу, едва слово это выскользнуло с языка студента. Люди в ужасе и гневе повторяли его и окружили их плотнее, сцепив руки и насторожившись, чтобы заблокировать им проход. Ахмад первым пришёл в себя, и хотя не понимал, что происходит рядом с ним, однако догадался, насколько опасно молчание и сжатие их в тесное кольцо. Он в ярости закричал тому юноше:

— Что ты такое говоришь, господин наш шейх?!.. Какого это шпиона ты имеешь в виду?!..

Однако тот не обратил на него никакого внимания и снова указал на Ясина и заорал:

— Люди, будьте осторожны! Этот молодой человек — предатель, он один из шпионов и пособников англичан. Он затесался среди вас, чтобы собрать сведения, а затем передать их своих хозяевам-преступникам.

Ахмад разгневался и на шаг приблизился к юноше, и не сдерживая себя, завопил:

— Не болтай о том, чего не знаешь! Ты либо сам преступник, либо безумец. Этот юноша — мой сын. Он не предатель и не шпион. У всех нас одно отечество, и в этом квартале нас прекрасно знают, и мы всех тоже знаем.

Юноша презрительно пожал плечами и тоном проповедника закричал:

— Презренный английский шпион. Я видел его собственными глазами несколько раз, когда он беседовал по душам с англичанами в начале Байн аль-Касрайн. При этом присутствовали свидетели, и они не смогут обвинить меня во лжи… Я объявляю ему войну. Долой предателя…

Во всех уголках мечети эхом отдалось брюзжание людей, затем отовсюду поднялся шум и крик: