Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

— Тот джихад ради Аллаха…

Фахми расценил ответ отца как согласие с его доводами, и решил дерзнуть ещё раз:

— Наш джихад тоже ведётся ради Аллаха. Любой джихад благороден, и любой — ради Аллаха…

Отец поверил ему сердцем, но то была только вера сама по себе, вытекающая из его несостоятельности перед собеседником, из-за которой гнев тотчас же вернулся к нему рикошетом… Но то был гнев не только из-за уязвлённого самолюбия, но ещё и из-за страха за юношу, что тот будет упорствовать в своём заблуждении, пока не обречёт себя на гибель. Он воздержался от прений и осуждающим тоном спросил:

— По-твоему, я позвал тебя сюда, чтобы ты со мной спорил и пререкался?

Фахми обратил внимание на скрытое в словах отца предупреждение, утратил иллюзию и замолчал. Ахмад же снова разгорячённым тоном сказал:

— Есть только один джихад на пути Аллаха — ради лицезрения Лика Его, то есть религиозный. И нечего спорить об этом!.. Сейчас же я хочу знать лишь одно — слушаешься ли ты меня по-прежнему?

Юноша быстро ответил:

— Несомненно, папа…

— Тогда порви все связи с этой революцией… И прежде всего, прекрати участвовать в распространении листовок, особенно среди своих друзей!

Но ни одна сила в мире не могла встать между ним и его долгом по отношению к своей родине! Он никогда не отступит ни на шаг; то время безвозвратно ушло. Эта его новая, пылкая, блестящая жизнь, что пустила корни в самом сердце и осветила все уголки его души, не должна исчезнуть, да и едва ли кто-то сможет потушить в нём это пламя. Всё это правда, бесспорно, но почему бы ему не найти средство угодить отцу и защитить себя от его гнева?!.. Он не может бросить ему вызов или открыто пойти против его воли… Да, он мог восставать против англичан и бросать вызов их пулям почти ежедневно. Но англичане были опасными, ненавистными врагами; отец же вызывал у него страх, но вместе с тем и любовь. Он обожал его в той же степени, сколь и боялся, и ему будет очень трудно нанести ему удар своим непослушанием. Но с другой стороны, невозможно было закрыть глаза на то, что восстание против англичан было благородным идеалом. За бунтом против воли отца стояли лишь позор и несчастье. К чему это всё?!.. Почему бы ему не продолжать обожать отца и подчиняться ему, а потом же делать всё, что душе угодно?!..

Ложь в этом доме не считалась бесстыдным пороком, и никто из них не мог наслаждаться покоем в тени отца, не прикрываясь ложью ради собственной защиты. Все они открыто заявляли об это между собой и соглашались в критических ситуациях. Намерена ли была мать признаваться в своём поступке, когда воспользовалась отсутствием отца и отправилась в паломничество?.. И мог ли Ясин напиваться в открытую, а не тайком? А он сам разве мог любить Мариам, не боясь огласки? Да и Камаль, разве мог он шалить по дороге между Хан Джафар и Харафиш, не прикрываясь ложью, чтобы обезопасить себя от гнева отца?!.. Ни один из них не стеснялся прибегать ко лжи, да и даже если бы они руководствовались одной только правдой в отношениях с отцом, разве жизнь их не была бы пресной? Вот почему он спокойно ответил:

— Слушаюсь, папа…

Вслед за криками наступило молчание. Оба вздохнули с облегчением. Фахми предположил, что его допрос благополучно закончен, а Ахмад полагал, что он тем самым вытащил сына из бездны. Фахми же ожидал, что отец позволит ему наконец уйти. Отец внезапно поднялся и направился к гардеробу, открыл его и стал перебирать в нём вещи. Юноша глазами следил за ним, не понимая, зачем он это делает. Затем отец снова сел на место, держа в руках Коран, и бросил на Фахми долгий взгляд, затем протянул ему книгу и произнёс:

— Поклянись мне на этой книге…

Фахми непроизвольно отступил назад, прежде чем выполнить приказ отца, будто с языка отца изверглось пламя, потянувшееся в его сторону. Он стоял, пригвождённый к месту, в панике и смущении глядя в лицо отцу. В глазах его было отчаяние. Отец же по-прежнему держал в руке книгу и изумлённо смотрел на него. Затем лицо его побагровело, словно воспалённое огнём, и в очах его сверкнул грозный блеск. В замешательстве, словно не веря своим словам, он спросил:

— Так ты не хочешь клясться?!

Однако язык Фахми словно пристал к нёбу и не мог вымолвить ни слова, сам же он стоял, не двигаясь. Отец, которого пронизывала дрожь, предостерегавшая о гневе, кипящем у него внутри, и о молнии, предостерегавшей о грядущих раскатах грома, негромко спросил его:

— Ты лгал мне…?

С Фахми не произошло никаких изменений, если не считать, что он опустил глаза, избегая смотреть в глаза отцу; последний положил книгу на диван и взорвался, надрываясь от громового крика, и Фахми представил себе на мгновение, как его рука со звоном опускается на его щёку:

— Ты лжёшь мне, сукин сын!.. Я не позволю ни одному живому существу насмехаться над своими сединами. Что ты возомнил о себе и обо мне…?! Ты презренное насекомое! Думаешь, я как баба долго буду поддаваться на твой обман? Я никогда, до скончания времён бабой не буду, слышишь?!.. Я не буду бабой до скончания времён! Сукины дети, вы поставили меня в тупик, сделали посмешищем для людей. Я сам выдам тебя полиции, понял?! Сам, своими руками, сукин ты сын. Последнее слово здесь за мной, за мной, мной, мной… — затем он ещё раз взял Коран. — клянись… ты должен поклясться…

Фахми, казалось, пребывал в трансе. Глаза его неподвижно уставились в причудливый узор на персидском ковре, не видя при этом ничего, словно тот узор отпечатался в его памяти, а сам он стал рассеянным из-за всего этого хаоса и пустоты. Каждая секунда погружала его в ещё большее отчаяние и молчание, ему оставалось лишь прибегнуть к этому пассивному отчаянному сопротивлению. Отец встал и с книгой в руках приблизился на шаг к нему и закричал:

— Ты возомнил себя мужчиной?… Возомнил, что волен делать всё, что захочешь?!.. Если я захочу, я побью тебя, даже могу голову тебе размозжить…

Тут Фахми не сдержался и заплакал, но не от страха перед угрозой — в такой ситуации он не придавал значения никаким несчастьям, что готовы были свалиться на него, а изливая свою боль и облегчая вонзающееся в грудь бешенство. Он кусал губы, чтобы унять слёзы, затем его охватил стыд за собственную слабость, хотя он наконец-то, даже несмотря на перевозбуждение, смог говорить, и чтобы замаскировать свой стыд. Он что есть мочи стал умолять отца:

— Позвольте мне, отец. Ваша воля для меня превыше всего, но я не могу. Мы работаем вместе, рука об руку, и ни я, ни вы не будем довольны, если я отступлю и отстану от своих братьев. Едва ли жизнь будет мила мне, если я так сделаю. Нет никакой опасности в том, что мы делаем. Другие — не мы — занимаются более важными делами, вроде участия в демонстрациях, и многие их них уже отдали свои жизни на этом пути. Я не лучше их. Трупы хоронят десятками все вместе, и кричат «Да здравствует родина!», и даже семьи мучеников кричат это, вместо того, чтобы плакать. Что есть моя жизнь?… И что есть жизнь любого человека?… Не гневайтесь, папа, а подумайте над тем, что я говорю. Я повторю вам, что в том, что мы делаем, нет никакой опасности, это пассивная деятельность!..

Его охватило возбуждение, и он больше не мог находиться лицом к лицу с отцом, и бегом бросился вон из комнаты. Он чуть не натолкнулся на стоявших за дверью Ясина и Камаля, которые внимательно слушали каждое слово. На лице их был ужас.

63

Ясин шёл в кофейню Ахмада Абдо, когда около дома судьи ему повстречался один из родственников матери. Мужчина поравнялся с ним, пожал ему руку и сказал:

— А я как раз шёл к вам домой, чтобы встретиться с вами…

Услышав эти слова, Ясин догадался, что за ними скрываются какие-то новости от матери, что оставила ему в наследство одни лишь хлопоты. Он почувствовал стеснение и вяло спросил:

— Надеюсь, всё хорошо, Иншалла…?

Собеседник с необычным вниманием ответил:

— Ваша мать в настоящее время очень больна. Примерно месяц или чуть более того она заболела, но я узнал об этом лишь на этой неделе. Поначалу полагали, что это из-за нервов, и умолчали об этом, пока положение не обострилось, а затем, после осмотра её врачом выяснилось, что это сильная малярия…