Наталья Султан-Гирей - Рубикон
Октавиан дал Италии хлеб и покой, и за это ему прощали все. Недоброжелателей и завистников обрывали, грозили утопить в Тибре.
Теперь на стенах рисовали со всеми подробностями Антония в объятиях Клеопатры. Последний оборвыш, бездомный нищий и тот вопил, что Марк Антоний посягнул на его исконные права: "Изменник Риму! Осквернитель очага!"
Когда в цирке император появился между сестрой и другом, гром рукоплесканий, буря приветствий, криков понеслись к их ложе. Мужчины кидали оскорбленной квиритке цветы. Женщины кричали:
— Что же это будет, если грязные египетские потаскушки начнут похищать отцов наших детей?!
Вчера Антоний осквернил семью, сегодня отнимает провинции у Рима, завтра подарит Вечный Город египтянке! Куда смотрит Марк Агриппа?
Агриппа, вскинув руку, поклялся обнажить меч в защиту родины и семьи. Римлянки снимали кольца и браслеты и несли полководцу. Пусть Непобедимый раздаст эти дары легионерам, ведь они защищают их очаги!
Толпа ревела. Имена Агриппы, Октавии и императора сливались в одно. Все трое, они стали воплощением Рима, его доблести, его мудрости, его очага... Народ разнес в щепы Египетский Храм. Жреца утопили, а чужеземных идолов, глумясь, волочили по мостовой.
Двое пицен из охраны Непобедимого кинулись к храму Венеры, где в портале по обе стороны входа высились статуи Дивного Юлия, самого доблестного из мужей, и Клеопатры, самой прекрасной женщины мира. Ловкий горец накинул аркан на статую царицы и изо всей силы дернул. Мраморная египтянка рухнула. Пицены ногами расшвыряли отбитые куски, а подоспевшие зеваки поволокли безрукую, безносую статую к Тибру.
— Стойте! — крикнул кто-то. — Нельзя такую погань в реку!
Какой-то каменщик с размаху раздробил молотком лицо царицы и, выкрикивая проклятия, меткими ударами превратил творение скульптора в груду камней.
А на опустевшем пьедестале по воле Непобедимого уже воздвигали бронзовое изваяние Матери Италии. Да восторжествуют светлые, родные лары над демонами заморских стран!
Марк Агриппа особым указом изгнал из столицы всех магов, астрологов, служителей чужих богов, предсказателей смут и бед народных. Да поклонятся дети земли Сатурновой, плодородной Италии, родным богам — Менрве Пряхе, Марсу Копью Огневому, Иову Стреле Громовой и Дивному Ребенку, возмужавшему среди смут и невзгод!
Древний царь Зернышко восстал из темной могилы. Он дал беднякам землю, даст и длительный мир, чтобы люди могли возделывать эту землю.
Но и землю, и того, кто дал ее, еще надо было защищать. Рим больше не мог терпеть наглости зарвавшегося правителя Востока. На все призывы к благоразумию Антоний отвечал дерзкими и малопристойными посланиями. Давно следовало бы покарать безумца, околдованного нильской чародейкой, но всех — и сенаторов, и всадников, и городскую бедноту, и италийских пахарей — страшил призрак новых смут.
Лишь воля всего народа римского могла решить, как поступить с ослушником и положить конец притязаниям Клеопатры и ее выродков на римские земли.
Согласно вековым традициям, любой важный вопрос сначала должен был рассматриваться в Сенате и только потом уже четко сформулированное решение выносилось на суд Народного Собрания. Тут уж наступал черед простых людей одобрить его или отклонить.
VII
Холодное зимнее небо, розовое от ветровых облаков, не предвещало ничего хорошего. Зябко поеживаясь и поплотней закутываясь в широкие тоги из теплой иберийской шерсти, отцы отечества один за другим входили под своды курии и занимали свои привычные места.
Квинт Фабий, столкнувшись у входа с Валерием Мессалой, испуганно отскочил. Посте того как Непобедимый обратил на своего школьного товарища всемилостивейшее внимание, Фабий пересел подальше от опасного острослова и даже забывал здороваться с недавним другом. Зато рассказывал всем желающим и не желающим его слушать, как он еще в школе дружил с Марком Агриппой и какой это был на редкость способный и умный мальчик!
Позевывая и перекидываясь незначительными словами, сенаторы терпеливо ждали триумвира Октавиана Цезаря и обоих вновь избранных консулов. Консулами народа римского на 722 год от основания Вечного Города[48] были избраны усилиями патрицианской клики прощенный пират Домиций Агенобарб, друг Тиберия Нерона, и Гай Сосий, богатый патриций, ведущий крупную торговлю с Востоком.
Наконец в торжественном молчании появились оба консула. Приветствовав собравшихся по установленному ритуалу, Гай Сосий начал свою речь хвалой богине Роме, покровительнице Града, потом упомянул всех славных мужей, возвеличивших Рим своей доблестью и добродетелями. Особенно восхвалял он Антония. Этот муж чести, патриций Рима, ныне неправедно гоним всякими безродными выскочками. Много разумного и доброго совершил Антоний за десятилетие своей власти. Он всегда был верным другом юному императору, но небезызвестный Марк Агриппа рад перессорить сына Цезаря со всеми порядочными людьми. Этот же известный всем своим диким нравом Агриппа отстранил высокочтимого Лепида от дел державных. А глупенький ребенок, раскрыв рот, во всем слушается своего самозваного опекуна.
Но долг мудрых мужей не разжигать раздор между правителями, а прийти к разумному решению. Пусть оба триумвира сложат свои полномочия, и тогда римский мир вновь обретет единство под властью отцов отечества и ежегодно сменяемых консулов...
Бряцание оружия и четкий перестук солдатских шагов прервал поток Сосиева красноречия. В курию, окруженный преторианцами и пиценами из охраны Непобедимого, вошел Октавиан. Он был, как обычно, одет в легкую тунику и белоснежную тогу, но под туникой явственно угадывался панцирь, а из-под складок тоги виднелся меч. Не глядя ни на кого, триумвир, печатая шаг, направился к Алтарю Победы. Сильвий и Агриппа с мечами наголо встали по бокам его.
Согласно древнему закону, никто несмел являться в курию с оружием в руках. Бывало, отдельные злодеи проносили под одеждой кинжалы, но всенародно обнажить меч, ввести в курию вооруженных легионеров... такого еще не бывало!
Доблестные отцы отечества испуганно втянули головы в плечи. Но их никто не трогал. Держа в руках обнаженный меч, Агриппа четко произнес:
— Мятежникам, друзьям Антония, путь в Египет открыт. Убирайтесь, никто вас не держит!
Патриции от неожиданности приросли к скамьям. Потом, как бы очнувшись, поодиночке, сутулясь, триста знатнейших сенаторов и среди них оба консула — Агенобарб и Сосий — покинули курию, чтобы в ту же ночь выехать из Италии.
Император проводил их насмешливым взглядом и обратился к тем, кто остался. Сын Цезаря никогда не считал себя монархом. Он — император, повелитель легионов, защитник древних свобод народа римского. Он и народ — одно. Пока он жив, Италия будет свободной. Он не даст жалкому прожигателю жизни осквернить чужеземным игом землю Сатурнову, землю их отцов и праотцев.
У входа в курию теснилась толпа. Каждая фраза Октавиана прерывалась восторженными криками. Соскочив с трибуны, император выбежал на парапет и, вскинув руку, приветствовал народ римский. Потом вынул из складок тоги свиток и, развернув, зачитал вслух завещание консуляра и триумвира Марка Антония. Его голос дрожал от возмущения, и навертывались слезы негодования.
Антоний завещал похоронить себя в усыпальнице фараонов Египта, рядом с его горячо любимой супругой Клеопатрой. Владыкой мира, наследником своим и Дивного Юлия Антоний провозглашал Цезариона, родного сына Цезаря, а не безродного приемыша, внука вольноотпущенника. Земли же, подаренные им Клеопатре, он заклинал своих сограждан навсегда закрепить за династией Лагидов. Впрочем, эта приписка являлась уже излишней, так как, по замыслу Антония, и Римом и Египтом станет править все тот же Цезарион.
— Рим — Египту? Никогда!
Гул гнева народного, мощный, как рокот всенарастающего прибоя, сменил восторженные клики. какой-то оборванец, выскочив из толпы, вложил в руку императора легкое копье:
— Бамбино! Метни его на землю вражью! За тобой, за Непобедимым, по морю пешком пойдем на Александрию! Веди нас, вождь!
Октавиан с размаху метнул копье в сторону Египта. Это был древний знак ненависти и вызова на смертный бой.
Под давлением Народного Собрания Сенат объявил Египту войну. Антония заочно лишили всех полномочий и предложили прибыть в Рим для отчета в своих постыдных деяниях. Но, бросив вызов, отцы отечества, растерянные и перепуганные новой распрей, заметались в страхе, не зная, куда примкнуть. Силен казался Египет, да и Эллада скорей поддержит Восток, чем Рим. Все колебания решил Валерий Мессала. Он выкрикнул в лицо Октавиану:
— Я ненавижу твое единовластие, поблажки черни, глумление над патрициями! Но я за Рим, против Египта!
