Радий Фиш - Спящие пробудитесь
Все ждали — сейчас османская пехота опять пойдет на приступ. Но, пометав с дороги конские и людские трупы, османцы выкатили на сплошных деревянных колесах, какие бывают у крестьянских арб, орудия, похожие на длинные древесные стволы. Из них ударили по стенке, преграждавшей вход в теснину, ядра. И били раз за разом камнем в камень, покуда в кладке не образовались бреши…
— Деревня, дедушка Сату!
Ашик и не заметил, как они подошли к перевалу. Справа возле кроваво-ржавой березовой рощи виднелась небольшая деревенька, где Шейхоглу Сату рассчитывал найти приют у старосты, своего давнего знакомца.
Деревня будто вымерла. Ни запаха дымка, ни голоса, ни стука. Толкнув незапертую дверь, вошли в знакомый ашику двор. Амбары, хлев, жилье стояли распахнутые настежь. В очаге серела зола. Но на крюке — ни цепи, ни котла. На лавках, в нишах — ни тюфяков, ни постелей. Не было, однако, и признаков разгрома. Скорей всего, староста-мудрец увел людей, не дожидаясь османцев. Но куда?
Шарить по углам чужого брошенного дома было противно, точно лазить за пазуху мертвому ратнику. Шейхоглу вышел на улицу.
Березы роняли листья. Прежде чем упасть, они дрожали на ветру, как души перед ангелом смерти Азраилом. На лужайке стоял полуразметанный стог.
Шейхоглу глянул на Доганчика. Мальчонка плелся за ним молча, как собачка. Совсем пал духом. Еле на ногах держался.
— Есть хочешь? — спросил Сату.
Тот кивнул в ответ. Ашик снял с плеча кобуз. Развязал чехол. Вынул из него свою миску. Снова тщательно завязал и передал мешок Доганчику.
— Ступай к копне. Сготовь нам лежбище… Поглубже: ночью может пасть иней. Я сейчас…
Он вернулся во двор, вошел в хлев. Нашарил в полутьме по яслям горсти три овса. Насыпал в миску. Хорошо было б его сварить. Но не было ни казана, ни дров. Пусть пожует хоть так.
Когда ашик подошел к стогу, Доганчик спал, зарывшись головой в ячменную солому, обняв кобуз.
Сату, покряхтывая, опустился рядом, залез поглубже в коричневатые, похрустывавшие вороха, намереваясь последовать его примеру. Но сон не шел. Стоило закрыть глаза, как из мрака, словно бесконечно повторяющийся сон, всплывали одни и те же видения.
Огромный, как идол, Скала, отбивающийся от наседавших своим басалыком. «Вот вам за Козла!» — кричал он, крутя им над головой. «А это за мальчонку Ставро!» Скала навалил перед собой груду тел, а османцы лезли и лезли. Стрела вонзилась ему в плечо. Рука повисла. Ядро басалыка с цепью вырвалось… Скала отбивался головой, ногами, покуда аркан не захлестнул ему шею. Он упал, скрылся из виду, как в море утонул.
Танрывермиш, взобравшись на камень, разил саблей. Поднятый на копья взывал: «Гряди, шейх Бедреддин!»
Немало битв повидал на своем веку старый ашик, но о таком ожесточении не слышал.
Короткого замешательства было достаточно, чтобы османская пехота с воем: «Смерть безбожникам!» — ворвалась в бреши. Ореховая теснина обратилась в огромный кипящий казан. Камнеметы стали без пользы — смешались свои и чужие. Дрались камнями, руками, зубами. Умирая, норовили утащить с собой побольше врагов. Скалы, кусты, иссохшая осенняя трава окрасились кровью. Тела лежали вперемешку, кой-где в два-три слоя. Ноги вязли, оскальзывались.
Ошеломленные яростью повстанцев, государевы азапы подались назад, попятились. На миг забрезжила победа.
Но тут вступили в дело янычары — на этот случай и берег их Баязид-паша. Шаг за шагом стали они отжимать воинов Истины вглубь. Там, где Ореховая теснина, сделав поворот, раздваивается на русло пересохшего Красного ручья и Лысое ущелье, ведущее к морской бухте, Герендже, распалась надвое и битва. В Лысом ущелье сражались резвецы Догана и Гюндюз-алп с отрядом, в Красном ручье, среди бурых камней и кустарника, — Бёрклюдже Мустафа с ватажниками, Димитри со своими греками и сестры матушки Хатче…
Глухой протяжный стон заставил ашика открыть глаза. Заходящее солнце било лучами прямо в стог. Доганчик метался во сне, водил руками, словно что-то снимал с лица. Сату закрыл его от солнца пучком соломы. Положил ладонь на лоб. Сирота затих.
В последний раз его родительницу, матушку Хатче, ашик видел на склоне Акдага. Сюда, в одну из обширных пещер, где повстанцы ковали оружие, хранили припасы, выхаживали раненых, ее принесла из боя Гюлсум с подругами. Хатче лежала в глубине пещеры на тряпье непривычно тихая, взгляд ее был устремлен в себя, и Шейхоглу Сату понял: жить ей недолго.
Ночь прекратила сражение. Под прикрытием внезапно павшей темноты все уцелевшие в сече стянулись к склонам Акдага. В руках братьев оставались теперь только городец Карабурун с ближайшей деревенькой, кусок берега да эти склоны. Когда пересчитались, оказалось: из десяти тысяч осталось меньше двух.
Наскоро обмыли, перевязали раны, отдышались. Деде Султан созвал последний совет. Пришел Доган с покалеченной левой рукой на перевязи, с засохшими сгустками крови на бритой голове. Абдуселям с неистово горящими глазами на безбородом пергаментно-желтом лице. Мулла Керим с неизменным прибором для письма и свитком бумаги. Гулям Хайдар, перешедший на сторону Истины вслед за Танрывермишем и заменивший своего убитого друга, рыжий Анастас, воевода судовой рати, ашик Шейхоглу Сату. Не было Димитри. Старый друг Абдуселяма, который вместе с ним пришел к Бедреддину на Хиосе десять лет назад, пал вместе со всем греческим отрядом в Красном ручье. Не было и Гюндюза, с которым Деде Султан сражался под Никополем, где они отказались рубить головы пленным, с которым скитался вместе по лесам после анкарского разгрома. Видели, как под ним был убит конь, как камень, пущенный пращником, размозжил ему голову.
Деде Султан обвел собравшихся взглядом, подолгу задерживаясь на каждом, как делал это учитель, точно хотел навечно запомнить их лица. Оглянулся туда, где лежала матушка Хатче. Возле ее постели сидела Гюлсум, ответившая ему темным, как разверзтая пропасть, взглядом.
— Павшим — слава, дело — живым, — сказал Деде Султан.
Надтреснутый голос его звучал глухо. Он помолчал. Видел, как они измучены, какая тяжесть у них на сердце. Знал, что их ждет. Смерть в бою? Для счастливцев. Кой-кому предстояло пережить поражение. А ведь они успели уверовать в победу. Какая была потребна сила, чтобы не потерять духа перед лицом торжествующего, глумящегося врага!
«Много теснили меня от юности моей, но духа моего не потеснили…» Деде Султан не помнил, где он слышал, где прочел эти слова. Но когда он произнес их вслух, то понял — они явились к нему вовремя. Спины чуть выпрямились, глаза засветились.
— Утром они пойдут на нас снова, — сказал он. — Уповаю на Ху Кемаля Торлака, да успеет он ударить им в тыл. — Он обернулся к воеводе судовой рати — Брат Анастас, ступай немедля в Карабурун. Соберешь, сколько уместишь в шлюпах, детей и жен, особливо непраздных. Отвезешь их на Хиос.
Анастас вскочил:
— Я не могу, Деде Султан! Я должен расквитаться за отца моего Димитри. На шлюпах есть кормчие помоложе… Дозволь остаться мне!
— Уйми свое сердце, брат Анастас. Тебе досталась доля потяжелее. Уберечь наше семя.
«Наше семя…» В Карабуруне жили греки. Их жен и детей уводил из-под меча Деде Султан. Знал: это справедливо. Ведь смерть несли им его единоверцы, мусульмане.
— Не на Хиос, Деде Султан, — возразил Абдуселям. — Есть знак, что хиосский правитель стакнулся с османцами. А вот на Самосе наши друзья в обителях покуда живут без опаски.
— На Самос так на Самос! Будь по-твоему, брат Абдуселям.
От постели Хатче поднялась Гюлсум. Подошла к Догану:
— Зовет тебя.
Доган подошел к изголовью жены. Встал на колени. Слышно было, как трещат фитили в плошках с маслом, как мерно падают со сводов капли. В наступившей тишине явственно прозвучал негромкий шепот предводительницы:
— Я отхожу, Доган…
Доган хотел было возразить, но она остановила его взглядом.
— Прости, что я была тебе плохой женой, плохой матерью твоего сына…
— Ты меня прости, хатун.
— Прошу, сбереги Доганчика… Обещай…
— Пусть душа твоя будет покойна, сестра Хатче, — громко отозвался со своего места Бёрклюдже Мустафа. — Обещаю тебе: он будет жить.
Хатче-хатун попыталась ответить, но из открытого рта ее вырвался хрип, тело дернулось и застыло.
Гюлсум принялась сосредоточенно разматывать свой кушак. Вынула из ножен саблю. Одним махом отсекла от кушака кусок с локоть длиной. Подвязала умершей челюсть. Осторожно смежила ей веки. И только тут вдруг разрыдалась.
Доган стоял на коленях, опустив голову.
Бёрклюдже Мустафа обернулся к Абдуселяму:
— Возьми, брат наш Абдуселям, попеченье о сиротах. Дай весть нашим друзьям на Самосе, на Хиосе, в Мистре. С тобой на шлюпах пойдет и Гюлсум.
Услышав свое имя, Гюлсум подняла голову. Вытерла лицо рукавом.
