Радий Фиш - Спящие пробудитесь
Бёрклюдже Мустафа обернулся к Абдуселяму:
— Возьми, брат наш Абдуселям, попеченье о сиротах. Дай весть нашим друзьям на Самосе, на Хиосе, в Мистре. С тобой на шлюпах пойдет и Гюлсум.
Услышав свое имя, Гюлсум подняла голову. Вытерла лицо рукавом.
— Ты запамятовал нашу клятву, Мустафа! В сече и на плахе, в жизни и смерти…
Как можно было забыть? Ход тайный с сеновала. Звезду на темном небе. Узкое, точно бойница, оконце. Ее руки на своей груди, ее жалость. Их ночи в горной деревушке. И здесь в Карабуруне. Но он знал: она несла под сердцем его ребенка.
— Ты теперь не вправе решать лишь за себя, Гюлсум.
В голосе его нежданно прозвучала такая просящая, застенчивая мягкость, что все с удивленьем уставились ему в лицо.
— О том я и толкую, Деде Султан! — откликнулась Гюлсум. — Мать сына твоего не может стать клятвопреступницей.
С этими словами она решительно направилась в круг и уселась на место, которое обычно занимала Хатче-хатун.
Бёрклюдже Мустафа молчал. И это счастье, и это горе он должен был пережить.
Он поднялся. Сел рядом с Шейхоглу Сату и, глядя ему в глаза, сказал:
— Брат Анастас высадит тебя на побережье. Вместе с Доганчиком. Спеши к учителю в Делиорман. Передай ему нашу любовь и верность. Скажи: мы будем стоять до конца… И порадей о мальчике, чтоб нам лжецами не оказаться на том свете перед Хатче-хатун, мир сердцу ее! Ты — наше слово, брат ашик…
Когда Шейхоглу Сату снова открыл глаза, было совсем темно. Ночь стояла глухая, безлунная. Какая-то возня послышалась в стоге. Он протянул руку, думая, что Доганчик опять заметался во сне. Место, где он лежал, было пусто.
Сату прислушался. Кто там? Шорох в соломе не утихал. Раздался громкий писк, еще один. Господи, да это мыши!
Сату выбрался из соломы. Сел. «Уху-ух-у» — жутко завыло в роще. Быстрые шаги приближались к стогу. В темноте возникли очертанья размахивающего руками бегущего человека, огромного на фоне неба. Он плюхнулся в стог.
— Доганчик? Куда ходил?
— По нужде, дедушка Сату, — прерывающимся голосом отозвался мальчик. — Кто там кричал так страшно?
Ашик нашел его руку. Рука была холодная, дрожащая.
— Не тревожься, сынок… Неясыть… Мышкует, должно быть.
Сату нащупал в соломе свою миску с овсом. Протянул ее Доганчику:
— На-ка, пожуй! И спи…
Доганчик был малец гордый. Ни разу не заплакал, не пожаловался. Только молчал всю дорогу. Да метался во сне по ночам. Сейчас впервые признался, что страшно ему. И Шейхоглу Сату, давно не знавший страха, испугался, что не исполнит он обета, не убережет ребенка. Не каждому за целую жизнь выпадает увидеть то, что пришлось Доганчику в его тринадцать лет.
Анастас высадил их на берег за два перехода от Айаслуга. Переночевав в прибрежной деревеньке, они отправились в город. Шейхоглу рассчитывал отыскать у соборной мечети своего человека. То был один из писцов, сидевших возле мраморных ступеней и за небольшую мзду составлявших для правоверных письма, закладные, челобитные. Через него сообщил Танрывермиш — да пребудет в свете его душа! — о походе на Карабурун наместника Шишмановича, Шейхоглу надеялся с его помощью связаться с Ху Кемалем Торлаком, запастись харчами, а может, раздобыть осла. Путь в Делиорман предстоял неблизкий.
Писца у мечети не было. То ли его выдали, то ли сам убежал, испугавшись расправы. Выяснить не удалось. Его собратья, сидевшие на прежних местах, в ответ на расспросы лишь молча пожимали плечами.
Горожане были напуганы, неразговорчивы. Прежде чем пустить ашика с мальчиком на ночлег, караван-сарайщик долго и с подозреньем расспрашивал: кто такие, откуда, куда идут. Шейхоглу Сату осторожности ради никому больше вопросов не задавал.
Назавтра после утренней молитвы пошли по городу глашатаи:
— Слушайте и не говорите, что не слышали. Пойман супостат головной и сообщники его, тщившийся опоганить веру правую, голову окаянную поднявший на богоданного султана нашего. Собирайтесь на площадь базарную, чтоб узреть, как наказует господь врагов своих. Слушайте и не говорите, что не слыша-ли-и-и!..
Густая толпа заполнила базарную площадь Айаслуга. Молчаливая, любопытная, разноликая. Старику ашику с мальчиком удалось пробиться почти к самым спинам стражников с копьями, в кольчугах и шлемах. Стиснутый со всех сторон, Шейхоглу Сату чувствовал, как спирается дыхание, теснит грудь, претыкается разум. Припомнились чьи-то слова: «Большое скопленье народа противно жизни духа человеческого». Но не в скоплении людей было дело, в ужасе предстоявшего.
На невысоком помосте в конце площади соорудили из досок нечто похожее на расправившую крылья птицу. «Крест, что ли?» — мелькнуло ашику. По обе стороны поставили дубовые колоды, подобные тем, на которых мясники разделывают туши.
Справа от помоста, отделенный от толпы рядами телохранителей, в окружении беев и воевод, на богато убранном коне сидел пышнобородый вельможа в громадном, как купол, клобуке с ярко-красными, чуть вывернутыми губами. Шейхоглу Сату признал в нем султанского визиря Баязида-пашу. Рядом с ним в шитом золотом седле, в златотканом кафтане восседал мальчишка, примерно тех же лет, что сын покойной Хатче-хатун. «Царевич Мурад», — догадался ашик.
С другой стороны помоста в загоне для скота, охраняемые ратниками, сгрудились пленники. Цепь охранников была плотной, лиц за нею не разглядеть, виднелись только бритые головы, в ссадинах и кровоподтеках.
Под бой барабанов взошел по ступеням толстый старый улем в белоснежной чалме. Желтое обрюзглое лицо его показалось Сату знакомым. У края помоста встали два глашатая. Вслед за ними поднялся по ступеням известный всему городу палач Али в красном кафтане и лиловых шальварах, заправленных в короткие сапожки. Два его подручных вынесли на подносе набор секир, тяпок, молотков, щипцов, шил, игл, кривых и прямых ножей, поставили между колодами.
Из загона вывели на помост Бёрклюдже Мустафу. Руки скручены за спиной. Обнаженная голова поднята, взгляд устремлен в толпу. На разбитых губах усмешка.
Подручные прикрутили его к кресту. Развязав руки, прихватили их веревками, каждую по отдельности к поперечинам. Барабаны умолкли.
Улем закатил глаза, воздел перед лицом руки. Вынул из складок чалмы свиток, развернул и принялся читать фетву. Каждое слово его повторяли громогласные глашатаи.
Фетва была полна охульных слов и заканчивалась, как обычно, вопросом: заслуживает ли имярек, к коему сии слова относились, лютой казни?
Улем сделал выдержку. И возгласил ответ: «Заслуживает».
Только тут Шейхоглу Сату узнал его — наместник кадия Шерафеддин по прозвищу Пальчики Оближешь. Братья поймали его в Карабуруне. Танрывермиш с Доганом жаждали крови. Но Деде Султан, памятуя наказ учителя соразмерять средства с целью, выставил его на мирской суд. А братья, торжествуя победу, были милосердны. Взяв с него клятву на Коране не чинить вреда делу Истины, отпустили на все четыре стороны. Нелегко было теперь признать в велеречиво благостном пастыре того жалкого старикашку с бегающими глазами, который умолял в Карабуруне о прощенье: дескать, осудил на смерть даббейского старосту не по своей воле, а по приказу начальства, по неразумию не внял голосу Истины.
Шерафеддин вполоборота глянул на привязанного к кресту Деде Султана.
— Отрекись, еретик! Отрекись и покайся! Аллах, милостивый, милосердный, облегчит тебе переход в мир иной!
Глашатаи повторили его слова. Мустафа будто не слышал. Даже не глянул в сторону улема. Улыбка снова обозначилась на его распухших кровоточащих губах.
Не дождавшись ответа, улем кивнул палачу: «Приступайте!»
Ловкими взмахами ножей с Мустафы в мгновение ока спустили до пояса платье. Палач подошел размеренным шагом. Подручный подал ему молоток и кованый костыль. Палач приставил его к ладони Мустафы и одним ударом пронзил ее, пригвоздив к доске. Подручный подал второй костыль. Палач подошел к левой руке. И снова одним ударом прибил ладонь к перекладине.
Мустафа не издал ни звука. Только глаза его, смотревшие на людей, вспыхнули, точно в них зажглись свечи.
Палач кинул на него деловито озабоченный взгляд, не впал ли в беспамятство. Заметил улыбку. Усмехнулся в ответ. Протянул руку. Подручный вложил в нее щипцы. И палач принялся один за одним ломать Мустафе суставы пальцев.
Площадь замерла. Слышны были только удары молотка да хруст ломаемых костей.
Деде Султан молчал. Лишь ширилась улыбка на его лице. Да вспыхивали глаза при каждом ударе.
Палач засуетился. Брызнула кровь. Подручный подошел с тряпкой. Вытер его обнаженные по локоть руки. Они заметно дрожали.
И тут на всю площадь раздалось:
— Палач Али!
Тот не сразу понял, откуда голос. Посмотрел в сторону визиря с царевичем. Растерянно оглянулся по сторонам.
