Садриддин Айни - Рабы
— Слышал? Эта дочь батрачки гордится своими трудоднями! Эх, мне бы прежнее время, — я ей дала бы работу! Она бы у меня поработала! А теперь смеет еще смеяться!
— Ей недолго смеяться. Ее ждут такие же радости, как и ее Хасана. Тот сегодня пойдет под суд, а следом за ним и ей туда же расчистим дорожку.
— Хасаново дело сегодня будет разбираться?
— Да. Сегодня и наше дело должно быть решено. А? Так ведь, роза моя?
— Как только его осудят, я встану и заявлю: «С таким вредителем жить не желаю!» И перейду к тебе. Так наше дело и устроится. А распишемся завтра.
— Хоть бы уж скорей начиналось собрание! — задумчиво покрутил усы Хамдам-форма и отошел к Шашмакулу. — Когда начнется собрание? — спросил Хамдам.
Шашмакул не успел ответить, — его позвал Сафар-Гулам. Уходя, Шашмакул сказал:
— Я сейчас. Подожди.
Хасан отошел от Сафар-Гулама, прежде чем подошел Шашмакул.
Сафар-Гулам сказал Шашмакулу:
— Хасан заявил, что если вы начнете собрание, не дожидаясь Кулмурада, то Хасан не будет отвечать. Он все материалы передал в политотдел МТС, а политотдел поручил это дело Кулмураду. Чтобы разобраться в этом вопросе, нам, видно, придется дождаться Кулмурада.
— Хасан может возражать, сколько угодно. А общее собрание правомочно вынести решение, не спрашивая на это согласия Хасана.
— Это ты верно говоришь, собрание правомочно. Но наша задача ознакомиться с этим вопросом во всем объеме, прежде чем решать судьбу одного из наших товарищей. И поэтому я советую подождать Кулмурада.
— Что ж ты за коммунист? Постановление партийной организации знаешь?
— Знаю. Было решено провести сегодня собрание, но о Кулмураде ничего не сказано. Это мы должны решать сами.
— Вот получат колхозники пшеницу, и начнем собрание. Я коммунист, я ни на минуту не отложу дело о вредителе. Нельзя допускать никаких промедлений, — сердито ответил Шашмакул и, не слушая Сафар-Гулама, вернулся к Хамдаму.
18
Собрание назначили в красной чайхане.
Сафар-Гулам сел рядом с Эргашем, зная, что старый друг переживает это собрание тяжелее других: Эргаш верит своему Хасану, хотя не может привести никаких доказательств в его защиту.
Эргаш сидел, опустив глаза, сосредоточенно глядя вниз, словно перед ним проходили все долгие былые годы, с того дня, как в жалкой землянке умер его отец — «дедушка-раб».
Он помнил тот день, как далекий сон. С того дня начинались его воспоминания о детстве.
Он помнил, как над телом старого раба плакали две старые рабыни, выкликая какие-то мольбы о справедливости и жалобы на жестокость, как будто могла с неба снизойти справедливость при жестокости тех времен.
Ныне справедливость явилась. Не с неба, — с земли. Но ее не дождались ни старая мать Эргаша, ни убогая нищенка, плакавшая в тот далекий день над телом своего брата.
Справедливости дождался Эргаш после многих лет тяжелой борьбы с жестокостью прежней жизни.
Он дождался справедливости. И теперь он не мог понять, как же это так вышло, что люди, прожившие всю жизнь на глазах Эргаша, его односельчане, такие же потомки рабов, будут судить Эргашева сына, как врага этой справедливости.
Юлдашев сидел с Мухаббат, и оба они молчали, удрученные судьбой товарища, которого привыкли уважать за трудолюбие и любить за ясное, простое сердце.
Но Шашмакул нетерпеливо то вставал, то садился, бледный, облизывая сухим языком пересохшие губы. Ему не терпелось доконать уличенного им преступника.
Часть колхозников негодовала, что вредитель принес им столько беды, заставил положить столько лишнего труда для устранения повреждений в хозяйстве.
Хамдам сидел, поглядывая на Кутбийю.
И вспомнил, как лежала она на широкой кровати в маркизетовом платье. И мечтал, как возьмет ее маленькие руки и поцелует ее соблазнительные губки.
Кутбийа, забыв о Хамдаме, с ненавистью разглядывала Фатиму, придумывая для нее самые неожиданные и жестокие казни.
А Фатима сидела и не догадывалась, что ее мысли были очень схожи с тяжелым раздумьем старого Эргаша.
Она припомнила рассказы о бедной улице Рабов, о тяжелой жизни Эргаша и не могла поверить, что Хасан Эргаш вдруг захотел вернуть ту страшную прошлую жизнь, совершил вредительство в своем родном колхозе.
Хасан сидел в стороне, не глядя ни на кого, чтоб не раскрыть бури и горя, бушевавших в его сердце.
Он вздрогнул: наконец!
Юлдашев встал и подошел к столу, накрытому красным сукном.
— Товарищи! Садитесь ближе. Начинаем собрание.
Он подождал, пока все передвинулись к столу и сели тесно и напряженно.
Тогда Юлдашев рассказал о победах колхоза, о происках кулаков и лишь после этого заговорил о вредительстве, волновавшем всех:
— Нам еще неизвестны люди, совершившие его. Нам известно, что политотдел МТС, хорошо проверив все материалы, уже выявил виновников преступления, поэтому правление откладывало собрание до приезда Кулмурада, разбиравшего это дело. Но некоторые товарищи торопят нас и настаивают на том, чтобы открыть собрание сейчас. Слово даю товарищу Сафару.
Шашмакул сердито вскочил.
— Почему Сафару? Я коммунист. Первое слово должны дать мне. Надо уважать партию и Советскую власть!
Юлдашев, подняв руку, остановил его:
— Товарищ Шашмакул, слово дано Сафар-Гуламу. Подчиняйся порядку. Следующее слово — тебе.
Но Шашмакул, не слушая Юлдашева, продолжал кричать:
— Нужно уважать партию, нужно уважать Советскую власть. Я — коммунист.
Юлдашев перебил его:
— Кроме тебя, у нас и еще коммунисты есть. И с большим стажем, чем у тебя, — это Сафар-Гулам и дядя Эргаш. Надо соблюдать порядок.
— Я прошу слова! — кричал Шашмакул.
— Дать ему слово! — крикнуло несколько голосов. Юлдашев перекинулся несколькими словами с Сафар-Гуламом и сказал:
— Хорошо. Слово принадлежит Шашмакулу.
— Товарищи, — откашлялся Шашмакул, — нужно уважать партию. Нужно уважать Советскую власть. В деревне высшая власть — сельсовет. Вы, наверное, еще не забыли: этот вопрос мы много раз обсуждали и рассматривали…
Юлдашев перебил его:
— Слово тебе предоставлено по вопросу о преступлениях в колхозе, об этом и говори.
— Я и сам знаю, о чем мне говорить! — свирепо ворочая глазами и гневно раскачиваясь, посмотрел через плечо Шашмакул на Юлдашева. — Ты меня не учи!
Кто-то с места подсказал:
— Вы же хотели говорить о преступлениях Хасана.
— Об этом и говорю. Я, как коммунист, знаю, что Хасан разрушил арык и оставил хлопок без воды. Сверх того, он не явился на работу по восстановлению этого канала, а остался дома с женой.
— Правильно! — раздалось два или три голоса.
— На это есть свидетели! — строго взглянул на Хасана Шашмакул. — Один из свидетелей — наш активист, примерный колхозник Хамдам.
— Правильно! — подтвердил его слова Хамдам.
— Вот преступник… Нет, я имею в виду свидетелей, — продолжал Шашмакул. — Я записал всех свидетелей. Я передал список, куда надо. Мне обещано, что перед судом будут раскрыты все преступления Хасана. Он еще комсомолец, а хочет уже учить нас, коммунистов.
— А что еще сделал Хасан? — спросили с места.
— Я скажу! — пообещал Шашмакул, отирая лицо платком.
— Про сеялку! Про культиватор! — подсказали с места.
— Вот, вот! Хасан испортил сеялку, уничтожил культиватор. Он совершил и еще ряд тяжких вредительств. Можете не сомневаться, это я вам говорю. Я!
— А что он сделал с минеральными удобрениями? — спросил тот же голос с места.
