Степан Суздальцев - Угрюмое гостеприимство Петербурга
На Москву есть много дорог, сударь. Одна из них идет через Полтаву.
Балашов — НаполеонуКогда Дмитрий вернулся домой, уже совсем рассвело. Уверенной походкой моряка он добрался до своей спальни и даже ничего не задел по пути, за исключением таза, который Аркадий предусмотрительно установил у кровати повесы.
Проснулся он в первом часу. С трудом раскрыв слипшиеся отяжелевшие веки, Дмитрий почувствовал себя негодяем.
— Как самочувствие, барин? — осведомился Аркадий, аккуратно готовивший утренний туалет хозяина.
— Аркадий, ты здесь, — хриплым голосом произнес Дмитрий, обрадовавшись дядьке.
— При вас, Дмитрий Григорьевич, голубчик, — ласково ответил Аркадий.
Дмитрий собирался сообщить Аркадию, что чувствует себя чрезвычайно погано, однако, открыв рот, не смог выдавить из себя ни слова.
— Воды? — предложил дядька.
Дмитрий кивнул. Аркадий взял со столика поднос с загодя приготовленным стаканом воды и подал его молодому графу. Дмитрий попытался взять стакан в дрожащие свои руки, но едва не расплескал его содержимое на постель.
— Позвольте, я помогу, барин, — сказал Аркадий.
Он взял стакан и помог Дмитрию сделать несколько глотков.
О, святая чистая вода! Ни грамма спирта, ни капли алкоголя! К Дмитрию вернулся голос, и он попросил еще.
— Быть может, чаю крепкого, барин? — предложил Аркадий.
— Неси.
— Таз здесь, барин, подле кровати, — напомнил Аркадий, выходя из комнаты.
Пока он отсутствовал, Дмитрий осушил графин с водой и воспользовался тазом. Вскоре вернулся Аркадий с чаем и тарелкой каши.
— Поесть надо, Дмитрий Григорьевич, — назидательно сказал он.
— Ой, не надо, Аркадий, — закачал головой Дмитрий, зная, какие последствия вызовет завтрак.
— Надо, барин, — твердо повторил Аркадий.
Съев каши, Дмитрий снова нагнулся к тазу. Потом он допил чай и потребовал еще каши.
Да здравствует молодость, да здравствует беспечность!
Никогда нельзя попрекать молодых людей за бурные ночи, кутежи и пьянство, ведь молодость для этого и дана. Только в молодости мы можем с чистой совестью пить до рассвета, а поутру чувствовать себя как ни в чем не бывало.
Покончив с une petit-déjeuner[22], Дмитрий умылся, побрился, оделся и вышел к обеду блестящим молодым человеком.
— Ах, вот и наш любитель кофе! — воскликнул Владимир Дмитриевич.
— Доброе утро, дядя, — ответил Дмитрий приветливым бодрым голосом.
— Эх, минули те дни, когда я был молодым! — улыбнулся граф Воронцов. — Ну, дружок, как ты?
— Прекрасно, дядя, — сказал Дмитрий. — А где Ричард?
— О, он отправился гулять, — ответил Воронцов.
— Прекрасная погода для прогулки, — заметил Дмитрий, взглянув в окно: хлестал ливень.
Он внезапно вспомнил, как вчера проигрался в карты ротмистру Балашову, которого встретил, когда уезжал из заведения на Фонарной.
— Я, дядя, вчера был в ресторане, — солгал он, — мы там с Борисом и ротмистром Балашовым сидели.
— Так. — Граф внимательно посмотрел на племянника, ожидая, что тот попросит у него денег.
— Мы плотно поужинали, — продолжал Дмитрий, — и я… — он немного замялся, — в общем, Балашов за меня заплатил…
— А, ну не беспокойся, Дмитрий, — расплылся граф в понимающей улыбке, — и сколько он у тебя… за тебя заплатил?
— Двадцать восемь рублей, — произнес Дмитрий слегка сконфуженно. Весьма солидная сумма для обеда в ресторане.
— Не беда, сегодня же ему их вышлем, — ответил Воронцов.
— Спасибо, дядя, вы очень добры.
— Ты, я надеюсь, не стал интересоваться здоровьем его батюшки? — спросил граф.
— Ах, я забыл, Александр Дмитриевич ваш близкий друг, — произнес Дмитрий. — А что, он плох?
— Был плох весною, в мае схоронили.
— Как печально!
— Хороший человек был, — сказал Владимир Дмитриевич, — статный, благородный, честный и верный отечеству. На похороны в Покровское весь Петербург собрался: даже князь Суздальский приехал. Он-то уже совсем стар и никуда не выходит.
— Помню, ребенком вы с отцом возили меня в Покровское, — вспомнил Дмитрий, — мы тогда с Романом Александровичем и Петром Андреевичем много шалостей устраивали на природе. А что, его в Покровском положили?
— Да, он так хотел, — кивнул Воронцов, — никогда таких похорон не видел. Чтобы в деревню столько мундиров, столько орденов. Но Александр Дмитриевич, конечно, был того достоин. Ему — ему! — Мойка обязана гранитом, при нем Казанский собор был освящен. Его Александр послал к Наполеону. Я помню, он рассказывал, это тогда Бонапарт его спросил кратчайшую дорогу до Москвы.
— И что ответил Балашов? — поинтересовался Дмитрий, который прекрасно знал эту историю, но любил слушать ее в дядином исполнении.
— «Есть много дорог, государь, — сказал он. — Одна из них ведет через Полтаву», — процитировал Владимир Дмитриевич. — А как он настоял на избрании Кутузова главнокомандующим! А как сражался на Бородинском поле!
— А не он ли был одним из судей, приговоривших участников восстания к острогу? — резко спросил Дмитрий.
— Он был одним из судей, благодаря которым они получили самый мягкий приговор, — твердо ответил Воронцов. — Он был мой друг, и я скорблю о его смерти. Все меньше и меньше остается нас, чьи портреты населяют галерею двенадцатого года[23]. С каждым годом уходит в бездну «могучее, лихое племя». Уж двадцать пять лет прошло, мы состарились с годами. Настанет миг, и все мы канем в Лету.
— Ну что вы, дядя, — отозвался Дмитрий, — вам еще жить много-много лет!
— Тут днями ко мне написал мой старый друг Денис Васильевич — ты его, конечно, помнишь — он в детстве был твоим кумиром.
— Конечно же! — воскликнул Дмитрий. — Настоящий гусар! Я всегда хотел быть на него похожим. И что он?
— Он прислал мне свое стихотворение, написанное двадцать лет назад:
Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?[24]
— Это одно из моих любимых его стихотворений, — заметил Дмитрий.
Владимир Дмитриевич продолжал:
А теперь, что вижу? — Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках
Вальсируют на паркете!
— Вы слишком строги к нашему поколению.
— Но ведь и правда, — грустно произнес Владимир Дмитриевич, — вы поколение беззаботное, шальное, иное дело — наш безумный век, где долгом и отвагой человек спасал от гибели Отечество родное.
— О, дядя, да и вы поэт! — воскликнул Дмитрий.
— И правда, на старости лет стихами заговорил, — засмеялся Воронцов. — Какие планы на сегодня у тебя?
— Я думал быть с визитом к Ланевским, — лукаво улыбнулся Дмитрий.
— Повеса! — ласково сказал граф. — Неужто снова загорелся страстью к Софье?
— Я, право, не спешил бы говорить, — оправдывался Дмитрий, — а впрочем, к чему скрывать от вас? О да! Она обворожительна, не правда ль?
— Ты прав, дружок, Sophie est véitable angeè[25], — сказал Владимир Дмитриевич, — но берегись: пока ты был в отъезде, к ней стал бывать Константин Болдинский. Как я заметить мог, его намерения серьезны.
— Не более серьезны, чем мои.
— Ах вот как? Так ты решил жениться?
— Я подумал… — Дмитрий замялся.
— Не рановато ли — без малого в двадцать один год?
— Поймите, дядя: я, кажется, влюблен!
— Влюбленность — вещь благая, но запомни: последствия плохие могут быть, — назидательно произнес Владимир Дмитриевич. — Ведь если ты не женишься на Софье…
— Женюсь на ней, коль это будет должно! — воскликнул Дмитрий. — А Костя — он мой друг, он все поймет.
— Друзья — прекрасно, но это — дело чести. А честь не знает ни дружбы, ни любви, — сказал граф. — Ступай, дружок. Мой привет Ланевским. Нет, подожди. Вот сто рублей — чтоб в следующий раз не встал из-за стола ты должником.
Дмитрий поблагодарил дядю, заглянул в кабинет, где написал письмо Роману Балашову, после чего отправился к Ланевским.
Глава 7
Друзья за чашею, соперники в любви
Отныне вас врагом своим считаю,
Свою перчатку вам в лицо бросаю.
И в ужасе передо мною трепещите,
Коль жизнью хоть немного дорожите.
От автораЛаневские жили на Мойке, в двух шагах от дома Воронцова, и Дмитрий решил предпринять короткую прогулку.
В дверях его встретил дворецкий Порфирий и проводил в гостиную. Там были княгиня Анна Юрьевна, Мария, Софья и — Константин Болдинский. Они о чем-то оживленно беседовали.
— Граф Дмитрий Григорьевич Воронцов! — объявил Порфирий, после чего Дмитрий сразу вошел.
