Томас Фланаган - Год французов
Она взяла лампу с собой в спальню и поставила на туалетный столик. Раздевшись, распустив волосы, встала в одной ночной рубашке перед зеркалом. Серые глаза, продолговатое личико — вот что увидела она в его бездонной глубине. Мрачная земля, мрачное море отделяют ее от Лондона, от дома. Однажды ночью она решила почитать французский перевод «Путешествий Гулливера», из открытой книги выпало письмо мужу от Объединенных ирландцев. Примостившись на краю постели, она прочитала его, то и дело наклоняясь вперед к свету. Словно глас далекого и чуждого мира — мира книг, идей и воззрений — позвал мужа, оторвав от дома и от жены. Звучные фразы растревожили душу, словно музыка за рекой. Она аккуратно сложила письмо, сунула в книгу. «О людишках больших да малых», неодобрительно отозвался о «Гулливере» доктор Джонсон.
Слева от Рва в двух милях стояла усадьба сэра Талбота Парсона — Неприступная. Ныне она пуста и разорена. В высоких изящных окнах, выходящих в декоративный сад, разбиты стекла. Целый день множество мужчин и женщин сновали взад и вперед: выносили домашнюю утварь, гобелены, посуду, картины, бочки виски и вина, женское и мужское платье, стулья, столы, кровати. И по сей день по саду разбросаны изорванные книги, располосованные картины. Лишь беломраморная Артемида охраняет сад. Справа от Рва, в Кловердейле, жила госпожа Хендрикс, вдова парламентария от Мейо, женщина высокая и властная, краснощекая, с острым крючковатым носом. Ее злобные вопли преследовали Джудит, пока она шла по аллее.
— Бандитка! Бандитская шлюха! Дрянь!
Других соседей у Джудит не было. Она лишилась конюха. Как и Малкольм, он был в рядах повстанцев. Его она вспоминала с приязнью. Звали его Тейг, малорослый, толстоногий, короткую шею венчала круглая голова с копной соломенно-желтых волос. С хозяйкой он бывал всегда улыбчив. Всех, кроме одной, лошадей увели французы. Однажды утром Джудит оседлала ее и поскакала на запад, к озеру Кон. Стоял ясный сентябрьский день, на небе — пышные облачка, в вышине поет жаворонок. Вырвавшись из усадьбы, из плена воспоминаний и горьких мыслей, она почувствовала облегчение.
Для женщины, выросшей в Лондоне, она ездила верхом хорошо, все ее худое, с маленькой грудью тело внимало лошади. В холмах и полях пустынно, зато радует яркое солнце. Похоже на заболоченные луговины Шотландии или Йоркшира. Пейзаж этот должно дорисовать воображение, не знающее границ. У деревни Гарриклуна ее окружило человек десять крестьян, у каждого дубинка или коса. По-английски они не понимали, гортанные грубые звуки непонятного языка обрушились на Джудит, точно зловещий морской вал. В ужасе она махнула кнутом и влево, и вправо, чтобы расчистить дорогу. Малкольм сражался за этих людей, за весь этот народ, ей же недоступен даже их язык.
Сражался Малкольм не за людей, а за пустое слово «Ирландия» — точно звон колокольчика пронизало оно память о былых разговорах. Ирландия под гнетом. Ирландия должна бороться за независимость. Ирландия должна занять подобающее место среди других стран. А как же Неприступная? Усадьба разорена, открыта всем ветрам и дождю? А как же сплетни трех глупых кумушек на кухне во Рве? Нет, слово «Ирландия» потеряло былую звучность, колокольчик теперь дребезжит тонко и скупо, точно ледышка зимой.
Она поспешила домой, прямо через Баллину, которая кишела солдатней, хрупкая, прямо сидящая в седле всадница. У входов в дома уже не видно «древ свободы» и сосновых лап, вновь открыты лавки протестантов, хотя торговать особо и нечем, окна с выбитыми стеклами забраны нестругаными досками. Играл военный оркестр, флейта, бил барабан. Словно из далекого далека, из летних лондонских вечеров, долетела до нее эта музыка, тогда войска шли парадом. А она — в ту пору еще малышка — стояла рядом с отцом, у окна дома на улице Джермин, а внизу шагали строем музыканты. «Бандитская шлюха!» — прислышался ей возглас госпожи Хендрикс. Джудит переехала пятиарочный мост. Капрал приказал солдатам отступить к стене, чтобы дать ей проехать, все-таки дама, личико надменное, зеленая бархатная амазонка, черная шляпа с высокой тульей.
На столе, в комнате мужа, — огромная карта Ирландии, прижатая по углам книгами. Темные полоски холмов и кряжей, голубые шелковые нити рек, названия, которые язык едва может выговорить: Клонакилти, Лисдунварна. Где-то в середине сейчас смуглолицые южане — солдаты в голубых мундирах, и рядом крестьяне, вроде тех, с косами, кто окружил ее около деревни Гарриклуна. И ведь каждое из названий что-то значит на этом варварском языке. Малкольм хотел научить ее. Пустозвучное слово позвало его прочь, в глубь страны на карте. На их языке даже Ирландия звучит как Эйре. А «Ирландия» — слово английское. Вот карту смело прочертила черная линия — дорога от Дублина на запад, через Киннегад, Маллингар, Лонгфорд. А к северу от Лонгфорда — Гранард, где остановились на ночлег во время свадебного путешествия молодой помещик из Мейо и его суженая из Лондона.
Джудит вышла из кабинета, пошла по тихому дому. Строился он во времена лихие, пиратские. Поэтому скорее походил не на помещичью усадьбу, а на крепость. В гостиной над камином висел портрет прадеда, из-под напудренного нелепого парика смотрит суровое лицо. Это он, внук кромвельского солдата, построил Ров, дабы незыблемо укрепиться в этом чужом, диком краю. И в этом застекленном шкафу еще месяц назад хранились мушкеты, охотничьи ружья, две старые шпаги в почерневших ножнах. Выше, на стене, — грубо нарисованная картина: на переднем плане худой, кожа да кости, но с лоснящимися боками жеребец, на заднем — крошечные холмики, деревца, колокольня — пейзаж, привычный для этих мест. За окном к реке спускались неубранные поля. Дальше на горизонте — пустоши и горы. Ей прислышались голоса — Малкольма и ее собственный, негромкие, глухие, точно звуки спинета.[30]
Она боялась темных ночей. Чужой край, чужие люди. Как хотелось ей оказаться в суетливом Лондоне, среди заботливых родных и близких, вновь пройтись по людным улицам, услышать зазывные крики торговцев. Она искала живительные силы в мечтаниях. Вот верные сыны Ирландии входят в Дублин, реют зеленые знамена, день солнечный, погожий, горнисты встречают их чистыми звуками, словно падают-падают на мраморный стол серебряные монеты. Малкольм в зеленом, как и ее амазонка, мундире, расшитом серебром и золотом, при аксельбантах. А на зеленом шелку знамени сверкает золотыми нитями арфа, над ней больше не довлеет корона. Люди с прилежащих улиц запруживают площадь. Наивные школярские мечты, на манер раскрашенных картинок, люди — что статуи героев-патриотов, о которых в учебниках истории пишут небылицы-легенды. Но вот призрачная дымка рассеивается, исчезает во тьме и тишине. И ночь словно насмехается над Джудит.
УСАДЬБА ЗАМОСТЬЕ, БАЛЛИКАСЛ, НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ
Ей бы следовало думать о том, как Джон томится в каслбарской темнице. Но слово «темница» ей ни о чем не говорило. Каменный мешок, на корявом полу — солома, дверь крепко-накрепко заперта, и не выбраться ему на свет божий. Сама она тоже жила будто в заточении, все мысли — лишь о том, что Джон в неволе, хотя эту неволю ей не представить, как и не представить в ней Джона. Неужто за тюремной решеткой поблекла голубизна глаз, потускнело золото волос. То, что ей было не под силу представить, теряло смысл и лишь таило смутный страх. До чего мужчины неразумны! Ведь она предупреждала его, чем все кончится. Тогда она сидела за вышивкой и лучи солнца падали на яркую ткань: ситец, муслин, синий бархат — глаз радуется. Но Джон не слушал. Прижавшись к его груди, она плакала. А он лишь гладил ее по голове. Помнится, на столе лежали большие острые ножницы.
— Не жить нам вместе, — сказала она ему.
— Жить, и еще как, — отвечал Джон. — Вот увидишь.
Много она увидела!
И отец не в силах помочь, он лишь что-то смущенно бормотал, то пытаясь утешить, то примирить ее со страшной неизбежностью. Язык далекого и потому малопонятного закона, в его силах и покарать, и восстановить былые порядки.
— Это самое тяжкое преступление, — объяснил старик, — в любой стране, будь то Испания, Франция или Ирландия, это называется «государственная измена». Хуже, чем подстрекательство к мятежу. И снисхождения не добиться.
Но иной раз он заговаривал о том, что Джорджу удастся все как-нибудь устроить, ведь у него влиятельные друзья в Лондоне. Эти Муры — люди умные. Разбогатели в Испании; свои виноградники, оливковые рощи; из Аликанте и Кадиса приходили их суда. Привозили под покровом ночи на берега Мейо и Голуэя бочки вина, таможенников подкупали, и они «не замечали» контрабанды.
— У Муров едва ли не каждый второй дворянин в Коннахте вино покупал. Муры — люди умные. А мы заживо гнили в этом болоте, в Мейо. Впрочем, Джону сейчас и ум брата не поможет. Все эти кромвельские последыши-дворянчики ненавидят Муров, и особенно Джорджа: дескать, больно нос задирает. Он человек сдержанный и гордый.
