Томас Фланаган - Год французов
— Может, и из тех, — согласился Джордж.
— В казематах их сотни, как овец в стаде — не повернуться. Дерутся из-за куска хлеба.
— К тебе отношение особое: ты — президент Республики Коннахт.
— По ночам, — продолжал Джон, — я иной раз просыпаюсь, и мне чудится, что я у себя в комнате, в Мур-холле. Я всматриваюсь во тьму: где-то шкафы с книгами, привычные цветы на обоях — и вижу тюремную стену.
— Нам не стоит терять надежды, — попытался утешить его брат. — Я написал кое-кому из друзей.
— А у тех, что висят там, друзей не было, — кивнув на окно, сказал Джон.
— Увы, не было, — согласился Джордж.
— Разве это справедливо: они болтаются на виселице, а я останусь жить на свободе?
— О свободе я не говорил, — предупредил Джордж, — обвинения против тебя выдвинуты самые серьезные. За них полагается виселица. Единственная наша надежда, если удастся добиться ссылки. И тогда, пройдет несколько лет, может быть, о всей этой свистопляске забудут… — Он пожал плечами и вытянул ноги, положив одну на другую. Скудный солнечный луч скользнул по начищенному сапогу.
— Господи! Джордж! Для тебя это свистопляска? По всей провинции хватают людей и вешают при дорогах. А вина их лишь в том, что они участвовали в восстании, которое я помогал готовить.
— Очевидно, ты прав. Но, с моей стороны, было бы жестоко заронить в твою душу несбыточную надежду. После восстания в Уэксфорде повесили и Колклуфа, и Беджнала Гарви, хотя оба из дворян. Гарви к тому же сам юрист и с хорошими связями. Случись правительству схватить Уолфа Тона, его бы уж непременно вздернули. И невелика потеря для человечества.
— Чем я лучше их? — спросил Джон. — Чем лучше Малкольма Эллиота?
— Вот в этом ты ошибаешься, — ответил Джордж. — Ты себя с ним не равняй. Ты мой брат, а у меня в Лондоне друзья. В высоких чинах. Прежде всего нам нужно вызволить тебя из Каслбара и перевести в тюрьму поспокойнее. Не нравится мне здешняя обстановка. Военно-полевым судом попахивает. Вернутся господа-протестанты в свои гнездышки, вот будут злобиться.
— Я ничем не лучше их, — кивнув на окно, повторил Джон.
— Ты уверен, что тебе хочется к ним в компанию? Сейчас в Каслбаре у меня связей поменьше, однако я могу обещать тебе скорый судебный процесс с определенным приговором. Хочешь, повесят хоть на этой неделе.
— Зло шутишь, Джордж. Это недостойно тебя. — Он отвернулся от брата. — Умирать не хочется никому.
— Нет, желающие есть, — усмехнулся Джордж. — Я рад, что ты не из их числа.
— Конечно, я удобная мишень для твоей иронии, — бросил Джон. — Сам-то я на этом поприще никогда не был силен.
— Очень сложно даже перевести тебя отсюда в какую-нибудь тюрьму на юге. Ну а там будем надеяться на благорасположение Денниса Брауна, как только он вернется в Мейо. Полагаю, что очень скоро.
— Из Голуэя?
— Он уехал оттуда в Дублин. Не сомневайся, Деннис всегда норовит поближе к власть имущим быть. У Браунов это в крови. Недаром они во всякое время процветают.
— Ты, Джордж, удивительный человек. Ратуешь за благоразумие, и в то же время «процветают» звучит в твоих устах как упрек. Ведь такой человек, как Деннис Браун, должен тебя восхищать.
— Сейчас на него все мои, а значит, и твои надежды. Он — Верховный судья в Мейо. И никто, кроме него, не вызволит тебя отсюда.
— С чего ему меня вызволять? Ему, должно быть, приятнее видеть меня на виселице. Ведь повстанцы захватили Уэстпорт и ему пришлось бежать в Голуэй.
— Может, ты и прав. Но я все же поговорю с ним. Ведь Брауны и Муры столько лет прожили бок о бок. Есть даже и кровное родство.
— Сейчас, в его теперешнем настроении, оно мало что значит.
— Посмотрим, — сказал Джордж. — Я вроде хорошо изучил Денниса Брауна, не хуже нашего отца. Брауны правят всем графством. У них в роду своего не упустят.
— «Процветают», «своего не упустят». Джордж, ирония твоя убийственна! — Джон вдруг улыбнулся брату. — Даже в этих мрачных стенах мы без споров не обходимся.
Джордж улыбнулся в ответ. Всю жизнь они неразлучны, любят друг друга, хотя то ссорятся, то мирятся.
— Получил ли ты какое известие от Томаса Трейси? — поинтересовался Джон. — Или от Элен?
— Нет, — смягчившись, ответил Джордж. — В их краях еще хозяйничают мятежники. Но они в безопасности, и им ничто не грозит. Я знаю это наверное.
— Наверное! — эхом недоверчиво повторил Джон. — Ты представляешь, что будет, если на Киллалу двинется армия? Ее предадут огню и мечу.
— Огню и мечу, не иначе. У тебя богатый запас слов из прочитанных романов. Томас Трейси — верноподданный короля, и не пострадает, как и Элен, как и их Замостье.
— А «верноподданный короля» разве не книжная фраза?
И братья вновь улыбнулись друг другу.
К каждой встрече Джон бывал чисто выбрит, коротко, «по-республикански» подстрижен, золотистые волосы зачесаны назад и открывают высокий чистый лоб. Вглядываясь в его синие глаза, плохо различимые в сумраке камеры, Джордж горевал о нем, и сердце его теснила любовь. Джона он любил скорее как сына, ведь с ним, последним ребенком, в семье были связаны самые заветные мечты старика отца. Вспомнилось, как буйно радовался юноша, когда верхом на полном скаку перемахивал ограду. Как сиживали вечерами они с Элен при лампе, и в глазах Джона светилась радость, и он без умолку говорил, говорил. Со временем он стал бы хозяином Мур-холла. Теперь не станет.
За окном послышались детские голоса: должно быть, дети стоят у самого помоста и смотрят на черные, мертвые лица.
— Есть ли какие вести о нашей армии? — спросил Джон. — Не знаешь ли чего?
— Это именно «ваша», но никоим образом не «моя» армия, — сразу открестился Джордж. — Знаю о ней не наверное, а лишь по слухам. Через неделю все кончится. Ты понимаешь или еще нет? Правительственные войска окружили повстанцев, и круг сужается.
— Да, все кончено. Все, кроме кровопролития.
— Много еще крови прольется.
— И тебя это не волнует?
— Пока нет. Потом — да, когда будет время во всем разобраться, когда ты будешь вдали отсюда, в безопасности. Невыносимо, когда убивают, неважно кто: повстанцы ли, английские солдаты или парижская чернь.
В библиотеке аккуратной стопкой сложены его записи, на полках под рукой первоисточники: книги, журналы, статьи. В ярком круге света в темной комнате выводит строку за строкой его перо, лишь иногда прерываясь, чтобы окунуться в чернила, испить этого черного нектара.
— Те, кого убьют, виноваты во всем меньше меня, — сказал Джон. — Чья вина больше моей?
— Тех, у кого нет влиятельных друзей, — подхватил Джордж. — Все к одному сводится: власть и деньги. Наш отец понимал это как никто. У него было чему поучиться.
— Меня он слишком любил, потому, видно, и не учил, — вздохнул Джон.
В предвечерний час, взявшись за руки, идут по длинной аллее старик с прямой, негнущейся спиной и мальчик. А Джордж внимательно и спокойно смотрит на них из окна.
— Верно, отец тебя очень любил, — согласился Джордж. — Любил-то он нас обоих, но особенно крепко — тебя. Но я, Джон, знавал его и другим — жестоким и алчным. В наш век католикам пришлось нелегко, однако отец благоденствовал. Мне он говаривал: «Власть принесет тебе все, власть и деньги».
— Со мной он об этом не говорил, — сказал Джон. — Больше об Испании вспоминал. Апельсиновые рощи, кружева, парчовые платья дам, солнце.
Джордж нагнулся, поднял с пола шляпу, аккуратно почистил ее.
— В четверг приеду снова, — пообещал он. Он поднялся, одернул сюртук, надел шляпу с жесткой тульей, надвинул ее на лоб. — Содержат тебя здесь прилично?
— Вполне. Пожаловаться не могу. Кому из наших друзей я этим обязан?
— Королю Георгу, и больше никому. Точнее, золотым и серебряным монетам с его изображением.
— Деньги и власть, — повторил Джон. — Тебе бы, Джордж, учителем быть. Ты преподносишь мне один урок за другим.
— Однако ты нерадивый ученик. Господи! — внезапно воскликнул он. — До чего ж тошно мне видеть тебя здесь! Мы постараемся освободить тебя. Так или иначе что-нибудь да поможет.
— Мне ничто не помогло. Я старался освободить эту несчастную страну и вот где очутился.
«Освободить страну». Весь-то он напичкан фразами из романов, красивыми позами из пьес, набившим оскомину скверным суесловием всяких «борцов за свободу». А как он, бывало, заливисто смеялся, носясь по лугам на стройной лошади.
— Джордж, я очень виноват перед тобой: тебе и больно, и горько за меня. Хоть мы и совсем разные люди, знай, что чувства мои к тебе сильны и глубоки.
Он стоял внешне спокоен, но в душе колебался; так и слова его: внешне бесстрастные, но проникнутые чувством. Чахлый лучик солнца проник в камеру и осветил его лицо, в скудном свете не видно даже круговерти пылинок. Джон — скорее сын, нежели брат. Сердце Джорджа ныло от тоски и любви. Обнять бы его сейчас, прижать к груди. Несмышленый жеребенок ускакал с луга в темную, опасную чащобу. И вот его, измученного, так и не понявшего, что случилось, загнали и стреножили. Отец и сын на аллее парка. Блудный сын. Тогда Джордж наблюдал за ними из окна, не шелохнувшись. Не шелохнулся он и сейчас. Ноги, словно столбы при воротах, вросли в землю.
