Томас Фланаган - Год французов
— Эй, учитель! — окликнул он. — Иди прямиком в Гранард. Там сейчас такое творится — нигде больше не увидишь. Гэльская армия, что тебе волна морская, все графство Лонгфорд затопила.
— Много вы там средь холмов о волне морской знаете, — фыркнул Мак-Карти.
Темная ночь. Там, кажется, улица, дальше — вроде бы мост и река, а вот и дорога. Моросил дождь. Мак-Карти подошел к мосту, постоял. Внизу плескала река Шаннон, бежала прочь от холмов к морю. Сколько дорог в Ирландии, и не угадать, на которой тебя поджидает судьба. Уж как вертелся и ловчил Падди Линч, предводитель Избранников, чтобы обмануть ее. Днем таился, как загнанный волк, в пещерах, а ночами совершал налеты на большие усадьбы. А судьба терпеливо ждала его в родном Макруме, точно двойник, которого он и боялся и ненавидел, — ждал его эшафот на рыночной площади да веревка с петлей.
В том же городе слушал Мак-Карти и Арта О’Нила, старого как мир слепца с редкими до плеч волосами. Он приник к арфе и терзал ее длинными, словно когти, и твердыми пальцами. Не слыхивала притихшая таверна столь совершенной игры. Звуки арфы вырвались на простор, пронеслись по улицам Макрума — спрятавшегося в угрюмых холмах городка, слились воедино с мраком ночи, одели в траур тело Линча на виселице: оно было обмазано дегтем и заковано в кандалы. А под искусными пальцами арфа уже не рыдала, а смеялась, проворные ноги пустились в пляс по земляному полу. В этом городе вдруг и вспомнились Мак-Карти удивительно четко и ясно холмы родного Манстера. Нежные, точно девичьи груди, вздымались они над безбрежными водами. Под рукой он почувствовал изгиб каменных мостовых перил. А давно слышанная музыка все бередила память, сливалась с журчанием реки под мостом, и зародилось у него в душе единое чувство, мимолетное, но сильное.
Он с силой оттолкнулся от парапета, будто отрешаясь от тяжкой ноши. «Прощай, река Шаннон», — произнес он вслух, и в звучанье его голоса растаяла музыка былых времен. А с нею и сонм воспоминаний: узловатые пальцы О’Нила; легенды об О’Лири и О’Салливане, о погибших героях вымышленного прошлого; стихи поэтов в зимней таверне, точно букеты летних цветов, распустившихся на скудной ниве ирландского языка. Минуту за минутой отсчитывают золоченые стрелки на белых церковных часах — самой церкви не видно, словно и вовсе нет, — пополняя Прошлое, богатый мир воспоминаний о пережитом. Он зашагал прочь от моста, миновал таверну — в единственном окне еще дрожало зыбкое и слабое пламя свечей — и, вместо того чтобы следовать за рекой на юг, направился по дороге к Гранарду.
16
МУР-ХОЛЛ, НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ
В последние дни золотого лета Мур находил единственное утешение в работе. Его «История Жиронды» уже не вмещалась в четыре большие книги для записей, переплетенных в кожу, Мур исписал пятую и начал шестую. Конечно, приход жирондистов к власти, их скорый закат и отчаянное и безвозвратное падение сейчас уже сокрыто за чередой лет, и историкам осталось лишь гадать да строить теории. Однако во многом благодаря Жиронде мир сейчас изменился до неузнаваемости. Идеалы, которым они некогда служили, стали впоследствии разделять наиболее свободомыслящие англичане. Судьба жирондистов и печальна и поучительна. Один за другим поднялись они на подмостки гильотины — последний акт их быстротечного спектакля. Ниспровергатели старого мира, они учинили хаос и сами же от него пострадали. Не спасли их ни блестящие речи, ни недолгие заигрывания с простым людом Парижа. Живописны события той поры: бегство короля в Варенн, сентябрьская резня, чарующее словоблудие Конвента, судебные процессы, казни — ждут своего историка. Мур искал скрытый смысл и взаимосвязь событий за их фасадом. Проследишь до конца один запутанный ход — и разгадаешь весь лабиринт. Период террора, падение Жиронды, затем Дантона, затем Робеспьера, продажная и трусливая Директория, суровый, жаждущий славы Бонапарт, даже Эмбер и его армия повстанцев из Мейо.
Мур работал словно одержимый. На деле же он, разбирая интриги и распри былых времен, пытался полностью отрешиться от горьких и тревожных событий сегодняшних. Как сильный и коварный наркотик, его целиком поглотил Париж: Мур мысленно бродил по его набережным, отыскивал тайные политические сборища на тускло освещенных улочках. Мур раньше гордился тем, что в делах усадебных обходится без помощи управляющего, теперь же дела эти приняли вид весьма посредственный, если не удручающий. Лишь изредка, по необходимости, он с тяжелым сердцем уделял им внимание. На рынок нужно везти урожай, а дороги запружены военными обозами. К нему приходили крестьянки, сетовали на то, что их мужья и сыновья «далече от дома», и частенько добавляли:
— Да вы и сами, сэр, не хуже нас все знаете.
Еще бы не знать. Он уже затеял переписку с Дублином и Лондоном — может, повезет и удастся спасти Джону жизнь.
Брата он навещал дважды в неделю, верхом добирался он по узенькой дорожке в Каслбар. Как всегда, безукоризненно одетый: в бежевых брюках, темно-коричневом фраке, худощавый, воротничок и манжеты ослепительно белые. Встретив его на дороге, знакомые придерживали своих лошадей, чтобы поговорить, однако лицо Мура оставалось бесстрастным, и он лишь учтиво кивал и касался шляпы кнутом. Кнут у него был плетеный, черной кожи, Мур всегда держал его, свернув кольцом, — то была единственная защита в столь смутные времена. С соседями он не заговаривал, потому что не нуждался ни в их сочувствии, ни в злобных упреках. В роду Муров, за исключением Джона, люди суровые, чувств своих не выказывали. Старый купец из Аликанте воспитал сыновей в сдержанности, сдержанной была и любовь его к озеру Карра, и гордость за свой дом, что стоял на берегу. Сдержанность и молчаливость служили им, католикам, и щитом и мечом в годы гонений и притеснений, оборачиваясь им на пользу. Целый век после поражения при Огриме молчали Муры, и молчание это вошло в плоть и кровь, оно довлело сильнее, чем лондонское воспитание, чем провиговские взгляды семьи. Но в Джордже молчаливость соседствовала с презрением (тоже врожденным) к глупцам.
Каждая поездка в Каслбар была для него тяжким бременем. Не видно уже ни следов сражения, ни пребывания в городе французов и повстанцев. По улицам разъезжали патрули англичан и йоменов. На раскрасневшихся лицах — радость скорой победы, хотя не забылась еще и горечь поражения. В унылом городе среди безобразных, мрачных на вид лавок и складов вновь можно по манере держаться, даже по походке безошибочно угадать протестантов. Каслбар превратился в военную крепость. Где-то на юге готовилась последняя схватка с повстанцами, но в Каслбаре больше волновались о судьбе Киллалы и окрестных деревень, до сих пор каждый день доставляли группами подозреваемых в мятеже: пять-шесть заросших крестьян, черные (или рыжие) космы свалялись, лица у всех грубые, костистые. Им, привычным к холмам и болотистым пустошам Белмуллета, были чужды и страшны городские улицы, лавки, здание суда, тюрьма. Однажды, когда Мур не успел тронуть свою гнедую с тюремного двора, его бесстрастному взору предстала группа таких пленников. Позади и впереди шли, обливаясь потом под суконными красными мундирами, солдаты, они толкали пленных в спины, отпускали непристойные шутки, подсмеивались.
А за тюремной стеной на грубо сколоченном эшафоте качались семь понурых тел, семь почерневших лиц. Прислонившись к столбам, стояли двое караульных. Тюремные окна выходили на широкую треугольную лужайку, испещренную тропками. Каслбарцы быстро смекнули, как избежать неприятного зрелища. И купцы, и солдаты отворачивались, минуя помост. Но Мур всякий раз, проезжая мимо, заставлял себя смотреть на них. Жуткие, неправдоподобные фигуры, постыдная смерть одела лица в недвижные маски.
Джон сидел в одиночной камере, высокие зарешеченные окна выходили на лужайку. Взгляд его не потускнел, кожа не увяла от заточения, он оставался таким же порывистым в речи и жестах. Джорджу показалось, что брата бьет дрожь, однако тот уверил его, что находится в добром здравии. Телом, но не духом, думал Джордж.
Минут пятнадцать они молчали. Джордж сидел на краю низкой колченогой скамьи, а Джон на узкой койке с соломенной подстилкой.
— Ужасно, — прервал молчание Джон, — мне невыносимо глядеть из окна на лужайку, на прохожих. Все время перед глазами эти семеро на чудовищном эшафоте.
— Ты знал их?
— Трудно сказать, — пожал плечами Джон, — тюремщики имен не назвали, а лиц мне не рассмотреть. Что им довелось испытать! Кто они?
— Хочешь, я узнаю имена?
Джон закрыл было лицо руками, потом отнял их.
— Может, они ни в чем и не виноваты. Схватили йомены первых встречных крестьян. А вдруг они из тех, с кем я беседовал, кого вдохновлял на битву?
— Может, и из тех, — согласился Джордж.
