Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона
– Благодарю, – щелкнул каблуками Чиколини, беря папиросу, и сказал городовым: – А вы, ребята, несите его… чего ждать?
Кавалеры-городовые присели, поднимая ведро.
– Краска, – пыхтели они, – она всегда тяжелая… Мы же по артиллерии. И все такое прочее… техника, она, брат, хитрая…
Ведро наклонилось, что-то шипнуло внутри, блеснуло желтое пламя, и это было последнее, что видели в этом мире четыре человека.
Столь разные люди: гимназист Боря Потоцкий – начальник уренской милиции – и полицмейстер Бруно Иванович Чиколини, Иван Божко и Степан Исполатов – кавалеры Георгия, защитники Порт-Артура.
Дремлюга слышал взрыв и перекрестился:
– Вовремя ушел, господи, спасибо тебе – надоумил…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Взрыв был страшен, и, сидя на Петуховке, Ивасюта хорошо расслышал, как рвануло вдали над городом.
– Все как надо, – сказал он Севе Загибаеву, – долой самодержавие! Долой полицию и жандармерию… Где Клещ! Где Шибздик?
– Сонька, – сказал Сева Ивасютиной подруге, – мы сейчас гулять будем. Да Кларе стукни в стенку. Пусть зайдет…
– Нет, – задумался Ивасюта, – с Клеща и Шибздика много не возьмешь. Им бы только деньги! Нет в них классовой ненависти. Им не до класса – была бы касса!
– Плевать, – махнул Сева. – Свое возьмем… А рвануло хорошо: спеклись жандарм и полицмейстер… Клюнули на ведерко наше!
Появилось на столе вино. Пришла Клара, стали пить.
– Вечная память Бруно Ивановичу! – произнес тост Сева. – А неплохой был мужик. Только – вот жаль – в полиции, дурак, служил!
Поднял стакан Ивасюта, блеснул на его пальце перстень.
– Вечная память и капитану Дремлюге, вот уж сволочь была!
Приставил стакан к губам, и через край его, тонкий, прозрачный, видел Ивасюта, как раскрылась дверь и вошел Дремлюга…
– Ax! – крикнул Ивасюта, захлебнувшись вином. Дремлюга сразу начал расстреливать «безмотивцев», как собак.
Голова Ивасюты упала в тарелку с кружками колбасы, он страшно и громко выпускал на скатерть пьяную блевотину…
Капитан посмотрел, как они подохли, дунул на револьвер и повернулся к ошалевшим от ужаса проституткам.
– Вот так-то и живем, девочки, – сказал, подмигнув им.
И затворил двери. На улице его окликнул из саней губернатор:
– Капитан! Вы слышали?
– Слыхал. Едем…
Алябьев прислал от себя саперного офицера. Все товары в лавке Исштейна, сброшенные взрывом с полок, были перемешаны, стены забрызганы кровью. Клочья человеческих тел стали собирать на лист бумаги…
Сапер показал сплющенный зеленый стаканчик:
– Вот запал, а детонатором была серная кислота, и снаряд должен был взорваться при малейшем наклоне ведра в сторону…
Мясо и конфеты, печенье и свертки цветастых ситцев устилали пол, посреди магазина зияла черная дыра, и оттуда выползал едкий дым – что-то еще догорало. Мышецкий заметил какой-то предмет, похожий на окурок сигары. Поднял. Это был человеческий палец с заскорузлым мужицким ногтем, какие бывают у людей, копавшихся в земле. На сгибе фаланги пальца, смятое взрывом, сверкнуло обручальное колечко. Сергей Яковлевич бросил палец на лист бумаги, куда собирали все, что осталось от людей.
И дежурный городовой, стоя рядом, шмыгнул носом.
– Ивана Божко палец, – сказал. – Он недавно, как с войны вернулся, так женился на молодухе… Хорошо жили, ваше сиятельство!
Мышецкий, запахнув пальто, побрел к дверям, его нагнал Дремлюга, кричал в спину.
– Князь, князь! Постойте… два слова всего!
Сергей Яковлевич остановился, не обернувшись:
– Что вам еще, капитан?
Стоя за спиной губернатора, жандарм сказал в затылок:
– Позвольте арестовать Борисяка?
– Но вы же знаете, капитан, лучше меня, что большевики отвергают террор и все, с ним связанное… Это не его рук дело!
– Его не его… а… Не возражаете, князь?
– Делайте что хотите, мне уже все надоело…
Дремлюга воспрянул. Оставив магазин Исштейна, резво кинулся в свое отделение, быстро сбросил мундир, надел пиджачную пару с жилеткой, скрипел ботинками.
– Еланкитов, Трещенко, Персидский, сюда по милую душу. (Предстали всей троицей.) В статской одежде, – командовал капитан, – никого лишнего… одни мы! Только револьверы! Начинается…
Быстро темнело над Петуховкой. Ввалились гурьбой, выставив револьверы, в дом Казимира, напугали до смерти Глашу, полуодетую.
– Где спит Борисяк, Савва Кириллович, год рождения?..
– Пройдите, – сказала Глаша. – Но его у нас нет.
Прошли: действительно, Борисяка в комнатах не было.
– А где муж, господин Хоржевский?
– Он вчера еще увел состав на Тургай, сама жду…
Самый тщательный обыск ничего не дал: Казимир не верил в «свободы», даренные манифестом, и прятал что надо, как и раньше – еще до манифеста.
Дремлюга долго скоблил пальцами жирный затылок.
– Так-так, – сказал Глаше, начиная хитрить. – Видишь ты, дело-то какое… Сам губернатор велел нам взять Борисяка, а ты его прячешь куда-то… Нехорошо!
– Не прячу я, – заплакала Глаша. – Пожил у нас и переехал…
Дремлюга мигнул своим:
– Черт! Может, он ниже этажом переехал? А?..
Дремлюга был прав: Борисяк уже переехал этажом ниже.
Прямо в подполье. Теперь его найти было трудно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Казимир наклонил бутылку с пивом, посмотрел в окно: виднелись стальные пути, забитые эшелонами, тургайский вокзал шумел и плясал в гармошечных визгах.
– Ненавижу гармошку! – сказал Казимир.
– Перельешь пиво… смотри, – подсказал Костя, кочегар.
Казимир поставил бутылку, взялся за стакан черными пальцами.
И вдруг – рраз! – чья-то рука, закинувшись сзади, стиснула ему шею, и шея машиниста, сдавленная мертвой хваткой, ощутила грубое солдатское сукно.
– Ты машинист? – спросили его, не отпуская.
– Ну, я…
– Твой паровоз там?
– Мой.
– Уренское депо?
– Оно самое…
И тогда отпустили. Бледный Костя сидел напротив. Казимир оглянулся: за его спиной высился офицер.
– Допивай свое пиво и пошли, – скомандовал он.
– Сам допивай, – обозлился Казимир. – Никуда не пойдем!
– Ехать надо. Поведешь состав на Уренск…
И пистолет – к виску. Делать нечего.
– Пошли, Костенька… – вздохнул Казимир.
Офицер, прыгая через рельсы, не отставал от них ни на шаг. В эшелон грузился полк: по доскам, намощенным в распахнутые двери вагонов, казаки загоняли лошадей, тащили гаубицы солдаты.
Офицер довел их до паровоза, тер ладонями мерзнувшие уши:
– Разводи пар или что там у вас положено, чтобы ехать! Готовьте машину на Уренск. В будку солдата поставим – примите.
Казимир выгнулся из будки, прикинулся дурачком.
– А куда столько солдат? – спросил повежливей.
– Усмирять будем. Засоветились вы там, сволочи…
Костя испуганно смотрел на машиниста:
– Повезем?
– Повезем, – сказал Казимир. – Кидай уголь ровнее, гляди, пламя не прошибает… Повезем с мызыкой! До сто двенадцатого! Там на уклоне решим, что делать…
Дребезжа прикладом о ступени и неловко дергаясь, в паровозную будку поднимался солдат.
– Куда прешься, деревня? – сразу накричал на него Казимир.
– Как куды? До Уренску… ротный велели с вами ехать.
– Да не здесь же, не сюда! Лезь на тендер… А на паровозе только мы. Вон на уголь садись и катись, как по маслу.
– Эва! – растерялся солдат среди блещущих медью кранов, которые шипели и брызгались паром; однако послушался и покорно расположился на тендере.
– На ходу-то, – шепнул Костя, – заколеет от холоду.
– Мне ли жалеть его, – ответил Казимир. – Такая скотина приедет в Уренск, так думаешь – нас пожалеет? Черта с два…
С песнями двинулся карательный эшелон. Руку Казимира трясло на отжатом до упора реверсе. Костя взмок от пота, кидая уголь. Опаленными губами ловил носик чайника, болтавшегося на веревке. Со свистом летела мимо раскрытых дверей запурженная степь. Редко-редко мигнет вдалеке огонек – и снова тьма, глушь, забытье…
– Ты что задумал? – спросил Костя. – Или ноги тебе мешают? Смотри, Казя, без мослов жить неважно.
– Ноги – ерунда, коли башка трещит. Пошевеливай!..
– Мое дело маленькое – шевелю да шурую.
– А я тебя отпущу на подъеме, на малом ходу. Пар наберу сам!
– А – ты как?
– Не твое дело? Шуруй, Костенька, шуруй…
Прикрыв козырьком окно кабины, Казимир вглядывался в наплывающую тьму простора. Теплая грудь локомотива с шипением неслась, мощно прессуя перед собой воздух. Мелькнул в луче прожектора верстовой столб.
– Какой прошли? – спросил Костя.
– Девяносто шестой! – прокричал Казимир.
– Поют бугаи наши… – прислушался Костя. – Двадцать шесть лет живу и не перестаю удивляться. До чего же чудесная жизнь в России: одни и те же поют песенки, а друг друга вешают.
– Это верно, – кивнул Казимир, – нам хлеба не надобно: друг друга жрем и тем сыты бываем…
– Казя! Сколько же народу погибнуть должно? Сотни…
