Стефан Дичев - Путь к Софии
Эти две людские цепи — тонкая и толстая — непрерывно и ожесточенно стреляли друг в друга. Над ними носился лиловый дымок. То и дело пролетали снаряды, разрывались, засыпали цепи дождем картечи, падали среди маневрировавших турецких батальонов, среди занятого русскими села, взрывались, разрушали и зажигали дома.
Как только Климент увидел эту не раз встававшую в его воображении и все же незнакомую, жуткую картину боя, как только грохот и сотрясения слились с криками солдат, которые поднимались, бежали с винтовками наперевес, кололи друг друга штыками, падали, отступали, что-то словно перевернулось в нем, натянулось, как струна, и раздвоило все его существо. Клименту хотелось бежать отсюда, его ужасало, отталкивало это человеческое безумие. Но, пока повозки везли их к разрушенному турецкой артиллерией селу, в нем росло, усиливалось неизвестное ему прежде чувство холодной жестокой мести к мучителям его народа; какая-то неведомая сила заставляла его убивать, и, как никогда прежде, он был готов убивать или умереть.
***Снаряды падали и вдалеке и близко. После каждого взрыва приземистое здание школы сотрясалось.
— Надо убираться отсюда. Это безумие! Нас разнесет вдребезги!..
Кто это кричит! Но разве не безумие все, что происходит здесь?! Климент знал одно: раненых. Ему их несли без конца. Перед его глазами были разорванные мышцы, раздробленные кости, потоки крови. Уже не было наркоза, и он резал просто так. Двое санитаров сжимали раненого до такой степени, что тот едва не задыхался; корчась от безумной боли, он выл, ревел, пока не терял сознание.
— Следующий.
Казалось, у него нет сердца… «А в самом деле, осталось ли у меня сердце? — думал Климент. — Такие страдания, боже мой! Такой ужас!» Ему хотелось бросить все, схватить ружье и... Но надо резать, вспарывать, засовывать в рану пальцы. Отвратительное ремесло, оно больше подходит этому бульдогу Грину.
— Еще трое, еще трое! — кричали санитары, подносившие раненых. — Дайте дорогу! Эй, сестрички. Идите сюда!
Сколько еще времени будет продолжаться? Будет ли конец сегодняшнему дню? Люди лежали впритык друг к другу. И в соседней комнате у Григоревича было то же самое. И в коридоре. И на дворе, где Бакулин с сестрой Варей и Цамаем встречали легкораненых, перевязывали их, и те снова возвращались на позиции. В коридоре мелькал Бубнов. Кричал, ругался... Как, Нину? Нет, сестру Кузьмину... Сестра Кузьмина выбежала, как девочка, на улицу.
— Умер, — сказала Ксения, вопросительно глядя на Климента своими большими глазами.
Но он даже не задумался над тем, о ком она говорит. Кто-то умер. Как будто на это требуется его согласие. Он кивнул.
— Пусть его унесут... Или оставь.
Унести ведь было некому. Все только вносили, вносили, вносили. «Нас и так всех перебьют, — думал Климент. — Почему нам нельзя бросить все это и идти туда? Двадцать человек, — двадцать ружей. Хватит возвращать к жизни. Хочу убивать, убивать».
— Доктор Будинов! Климентий Славич!
Его зовут. А он как раз зашивает рану.
— Сейчас закончу.
Страшный грохот заглушил его слова. Школьное здание закачалось. Наполнилось пылью. Посыпалась штукатурка.
— Выжили и на этот раз...
— Ксеничка, перевязывай... Кто меня звал! — спросил он наконец, выпрямившись.
Никто его уже не звал.
— Давайте следующего... Отодвиньте этого, снимите его! Будешь жить, братец...
Он хотел подбодрить раненого. Улыбался. А слова были сухими. Уж такие мы, мужчины. Хорошо, что есть тут сестрички.
— Давайте скорее!
Положили следующего. Он был ранен в лицо. Раздроблена челюсть. Он плакал, плакал. А слезы — одна кровь.
В окно кто-то крикнул:
— Снова их отбили... Откатились назад!
— Слава богу! — перекрестились все.
— Может, скоро подойдет подмога?
— Ой, мамочка, мама... — вскрикнул вдруг кто-то в углу так страшно, что все умолкли, и только крикнувший продолжал стонать.
Один из раненых сказал:
— Дайте ему поцеловать икону.
Остальные всполошились:
— У кого есть икона? У кого есть пресвятая богородица?..
Никто не отозвался. Не обнаружилась ни у кого. А может, кто для себе ее приберег?
Снова внесли раненых. Среди них был майор тамбовского полка. Его знали. Многие повторяли имя: Златолинский. Приподнимались, чтобы увидеть его.
— Ваше высокородие... И вы?.. Тут, тут есть местечко, ваше высоко...
— Для пуль не существует чинов, удальцы. Да ведь это ты, Петухов! Скажи, это ты, братец?..
— Так точно, я, ваше высокородие... С ногой что-то... с ногой. — Петухов стал всхлипывать. — А с вами что, благоволите сказать.
— У меня дурацкая история, братец! Вот тут... и тут.
Обняв одного из раненых, сестра Нина приподняла его и что-то сказала. «Такая с виду слабенькая, бледная, а какая у нее сила!» — подумал Климент.
— Помоги сестре... чего рот разинул! — крикнул он санитару, тоже засмотревшемуся на нее.
А Ксения, послав санитара Ваню за бинтами, принялась поправлять окровавленными, липкими руками косынку и тщетно старалась завязать ее потуже. В это время со двора послышались крики. В одно из окон вместе с ветром ворвались клубы черного дыма.
— Что это? Да мы тут заживо сгорим!..
— Пожар! Пожар!
Раненые — неперевязанные, с ампутированными конечностями — забеспокоились:
— Санитары! Ради бога, скорее! Горим!
— Замолчите! Горит сарай!
Кто кричал? Кто просил? Кто приказывал?
У двери снова толчея.
— Разве вы не понимаете — нет места! На дворе... на дворе кладите.
— А тот доктор, что на дворе, велит в дом нести...
— Вносите! — крикнул, не глядя, Климент. — Нина, посмотрите... подготовьте и их... Где сестра Кузьмина?
— Ее вызвал доктор Бубнов. Оперировать Бугаевского.
— Бугаевского? Кто он такой, этот Бугаевский, почему все там?..
— Человек, — сказала Нина.
Он бросил на нее быстрый взгляд, но она уже встречала носилки. Между ними протиснулся санитар Ваня.
— Вот, последние, — сказал он, подавая Ксении четыре пакета бинтов.
— Как последние? Мы привезли столько бинтов!
— Видно, потерялись в пути, Ксения Михайловна. Не знаю...
— Постойте! Молчите! Молчите же! — прикрикнула на него Ксения.
— Кто? Что?
— Ш-ш-ш! Слушайте!
— Что слушать? Как те ревут!
— Слушайте, слушайте, братцы!
Невольно прислушался и Климент. Звуки ружейной пальбы, гром орудийных выстрелов заглушали наводящий ужас вой, более сильный, чем когда-либо.
— Общая атака.
Все прильнули к окнам. Из них была видна середина вражеских цепей.
— Глядите... Сейчас все решится!.. Господи, спаси и помилуй нас!
— Почему молчат наши? Чего ждут? Почему не стреляют? Ведь всего каких-то пятьдесят шагов... Стреляйте! Стреляйте!
Воцарилось жуткое молчание. Климент оставил раненого, кинулся к окну. Ксения тоже. И раненый приподнялся на столе... Нина Тимохина с глухим стоном бросилась к носилкам — на них лежал Сергей Кареев. Вся дрожа, она что-то говорила ему сдавленным голосом и с лихорадочной поспешностью расстегивала тонкими пальчиками его пропитанную кровью шинель.
— Аллах!..
Этот крик заполнил собой все.
Никто не проронил ни звука. Все ждали, затаив дыхание. Ждали. Плотные неприятельские цепи волной накатывались все ближе и ближе к русским позициям. Тридцать шагов... Двадцать... Вот сейчас они обрушатся и все сметут, сотрут...
И вдруг — залп! Как подкошенная, свалилась первая вражеская цепь. Сотни, тысячи людей.
— Ур-раа-а!.. — Раздалось там и тут.
— Их гонят! Они бегут! Ура-а-а!
— Слава богу!.. Бейте, колите их... Еще, еще!
Что-то просвистело. Загрохотало. Во дворе. Воздушная волна отбросила их от окон. Климент упал возле Нины. Ксению отшвырнуло в противоположный угол комнаты. Новый взрыв, затем еще подальше... поближе... Что-то пробило стену, треснуло, оглушило их. Вопли, крики. Климент успел только увидеть, как одна стена словно распахнулась и крыша медленно поползла на них. Охваченный ужасом, он чувствовал, что надо искать выход... Где дверь? Но тут что-то ударило его, и он потерял сознание.
Он открыл глаза, но не видел ничего — кругом была темнота. Безумная мысль мелькнула у него в голове: «Я умер! Нет, не умер, раз я способен думать и слышу какие-то голоса... Нет, не прежний рев и не грохот орудий. Я слышу песню. Неподалеку определенно маршируют солдаты. Наши. Значит, мы удержались, дождались, — думал он и припоминал то жуткое ожидание перед решающим залпом. — А теперь, похоже, уже прибыл Гурко и, пока я лежал, они, может быть, уже гонят их к Софии!..»
Эта мысль словно бы пробудила его вторично. Он повернул голову. Вгляделся. Он лежит, видно, под каким-то навесом. На сене. Далеко друг от друга и от него слабо горят два фонаря. Кругом лежат раненые солдаты. Спят, стонут, молчат. Значит, и он ранен, раз он тут. Голова у него болела и кружилась. Он хотел было ощупать, перевязана ли она, но его правая рука упала, как подсеченная. Он ощупал ее левой. Перевязка. Шина. Это работа Григоревича — только он так по-глупому накладывает шины... Но у меня действительно сломана рука, и правая! Он хотел припомнить, как это случилось, но в памяти его только ясно вставала картина, как пополз и обрушился на них потолок; он вздрогнул. А как же остальные! Они живы? Где они? Ксения? Аркадий? Нина?.. Почему-то ему казалось, что он в последнюю секунду как будто видел там Кареева... Климент поднялся — все поплыло перед глазами — от раны над ухом. Только бы не внести инфекцию! «Как же я сам ее перевяжу», — думал он, с трудом двигаясь в полумраке, переступая через раненых, а те, хотя и не видели, кто это, просили его поглядеть их раны и позаботиться о них. «Сейчас, сейчас, братцы», — говорил он и продолжал искать своих.
