Фаина Гримберг - Клеопатра
— Уходи, Ирас! Это моя смерть!..
— Я тоже соскучилась по свободе!..
Толпа приближалась. Уже видно было, можно было различить, увидеть в их руках разбитые статуи царицы... тащили... Маргарита и Ирас сели на кирпичи битые и весело болтали, смеялись...
— ...ты что, хотела подарить Ливии?..
— ...Ну-у!.. Никому я ничего не хотела дарить!.. Этот Селевк, сын собаки!.. Я растерялась, глупости какие-то говорила...
Толпа катилась, приближалась. Шум, гомон... уже слышно...
Маргарита поднялась, ощущая себя лёгкой, как в юности.
— Пошли! — сказала легко Ирас, коснулась руки Ирас... — Послушай, Ирас, а вдруг Хармиана сейчас проснётся? Или ты ей сонного питья подлила в пиво?
— Подлила! — Ирас хмыкнула иронически...
Побежали вниз... детство вспоминалось всё ярче!..
— Не обгоняй меня! — крикнула Маргарита. Ирас послушно отстала... Ступни сочились кровью, но больно не было... Выбежали к толпе. Ирас снова держала Маргариту за руку... Толпа надвинулась колышущейся, неровной живой стеной злых глаз, вскинутых мужских рук, сжатых кулаков, распахнутых кричащих ртов... Они, конечно же, были правы, то есть имели свою правоту, свою правду! Прежде чем потерять навсегда свободу, прежде чем утратить даже и последнюю тень Египта, отдельного Египта, Египта фараонов, Египта Птолемеев, прежде чем навсегда... или почти навсегда... потому что в невозможной дали маячил ведь Египет, возрождённый и другой, но Египет!..[96] но прежде чем... Они должны были отомстить ей!.. Она ведь была последней правительницей, и потому должна была принять на себя мучительную казнь, многие удары, убийственную тяжесть народной мести... В её лицо, в её тело, во всю её выплёвывали непристойные слова... Окружали её шумно, потно, душными мужскими козлиными запахами... Крепко держалась за руку Ирас... Был ужасный шумный удар по голове!.. Мгновенная страшная боль... Подумала, что кровь течёт по лицу... Уже не могла увидеть свою Ирас... Уже не было больно!..
Цезарь Октавиан примчался самолично во главе отряда всадников римских, соскочил с коня... Толпа разбегалась. Никто не был ни ранен, ни раздавлен, ни растоптан. Только два изуродованных женских трупа брошены были на проезжей дороге. Цезарь хмурил молодое лицо и повторял машинально и угрожающе:
— ...Хорошо же!.. Хорошо же!..
Старая армянка быстро бежала к брошенным женским телам; седые космы падали беспорядочно на лицо, толстые отёчные ноги, босые, двигались странно быстро... Хармиана встала над телами. И вдруг распрямилась и громко бросила в лицо римлянину:
— Да! Хорошо!..
Он замолчал, хмурил брови. Она тяжело села в пыль, приоткрыла бесформенно рот, смотрела бессмысленно...
— Уведите её! — Цезарь приказал, не повернув головы, не взглянув на тех, кому приказывал. Два спешившихся конника подняли старуху, подхватили под руки, повели, почти тащили...
Хармиану, впавшую в беспамятство, уложили на войлок под навесом, где ещё недавно играли в кости стражники. Вечером того же дня она умерла, так и не очнувшись; только хрипела прерывисто, и густая, с примесью сукровицы, слюна заливала толстый подбородок и сморщенную шею...
* * *
Спутники Цезаря ожидали его приказа. Собственно, он должен был сказать, приказать что-нибудь о трупах царицы и её приближенной рабыни... Но Цезарь лишь молчал и хмурился. Глядел неотрывно на мёртвые тела... За свою, недолгую ещё жизнь он уже успел увидеть немало мертвецов, и мужчин, и женщин, и детей... Но эти мёртвые изуродованные женщины отчего-то привлекали его взор, и, быть может, и завораживали... Голова Клеопатры отделена была от тела... Он услышал топот быстрых копыт и увидел Максима верхом на неосёдланном светлом коне... Иудей, казалось, не заметил Цезаря Октавиана, бросился с коня, будто летел, падая ничком на мёртвое тело царицы... На несколько мгновений вытянувшись странно, будто на пиршественном ложе, и вытянувшись в пыли горячей, он уже держал, удерживал растопыренными пальцами обеих рук мёртвую голову, её голову... И как-то так быстро поднялся, не выпуская из рук, не отпуская мёртвую голову... Залитая липкой подсыхающей кровью, голова Маргариты смотрела на него одним большим зелено-изумрудным глазом, сильно влажным от слёз... Ресницы слиплись, мокрые от слёз... А другой глаз весь был залит кровью, застыл струпом... И Максим целовал с жадностью этот открытый глаз, будто всё ещё плачущий глаз, плачущий горькими тихими слезами беззащитной беспомощной девочки... Он всегда хотел поцеловать её, только не такую, не мёртвую и почти старую, а юную и очень прелестную... Он всегда хотел... но нельзя было... живую нельзя было!.. Значит, он всегда хотел поцеловать мёртвую? То есть эту мёртвую и, конечно, странную голову?.. Нет, нет, нет!.. Он склонился и бережно положил мёртвую голову к мёртвому телу... Выпрямился, отирал машинально руки, запачкавшиеся кровью, об одежду... Вдруг увидел Цезаря и поклонился... Прочёл ясно во взгляде Октавиана мужское печальное сочувствие...
* * *
Цезарь поручил Максиму устроение похорон царицы. Максим опасался, что горожане не дадут похоронить её останки, осквернят могилу; но всё вышло совершенно иначе. Александрийцы, уже отомстившие за свою наступавшую ясно несвободу, за утрату Египта, желали теперь оплакать эту утрату. Только что бывшая символом поражения, который следует осквернять, Клеопатра, мёртвая, убитая Клеопатра, сделалась символом утраты, и потому её следовало оплакать.
Останки царицы, Ирас, Хармианы и двух сыновей Клеопатры, Антоса и Хурмаса, привели в некоторый порядок и несли через город на открытых носилках. Тела Антила, сына Антония, и Ифиса, младшего сына Антония и Клеопатры, так и не нашли... Множество женщин следовало за этими печальными погребальными носилками. Женщины плакали и причитали, первенствуя в скорбном ритуале. Максим слышал, как они называли Маргариту «несчастной девочкой» и вопрошали громко, слёзно и риторически:
— Куда ты ушла?! Где отныне дом твой?!..
Максим сказал Цезарю, что маленькой Туле, единственному оставшемуся в живых ребёнку царицы, лучше не появляться на похоронах:
— ...сейчас люди настроены совершенно иначе. Они станут требовать, чтобы ты оставил девочку в Александрии...
Но в намерения Цезаря отнюдь не входило оставлять царевну Клеопатру Селену в Александрии. Но он вовсе не хотел пугать девочку. Он даже сам приехал в дом Максима. Хасса, жена Максима, вывела в залу, красиво убранную в честь прибытия столь знатного гостя, маленькую Тулу. Девочка выглядела испуганной и напряжённой. Хасса, держа её за руку, подвела поближе к парадному креслу, на котором сидел римлянин. Октавиан доброжелательно спросил Тулу, учится ли она, нравится ли ей в доме Максима. Цезарь говорил по-гречески, но всё же с заметным акцентом уроженца Италии. Девочка отвечала тихо, что она учится вместе с детьми Максима и Хассы...
— А ты хотела бы приехать погостить ко мне, в Рим? — внезапно спросил Цезарь. И добавил: — Царица, твоя мать, согласна!..
Хасса приподняла и опустила руку, не завершив жест невольного изумления. Дочь Клеопатры серьёзно посмотрела на Цезаря Октавиана и проговорила уже громче:
— Я поеду как заложница? Но мама и Антос будут править в Александрии, да? Отец поедет со мной?..
Цезарь внимательно выслушал её вопросы и отвечал обстоятельно:
— Да, девочка, ты будешь жить в Риме как заложница, но никто не причинит тебе вреда. Твой отец не поедет в Рим, твой отец умер. И ты ведь не хочешь, чтобы твоя мать и твои братья горько плакали, прощаясь с тобой! Потом они приедут в Рим и будут рады увидеть тебя здоровой и весёлой. Но теперь они не могут проститься с тобой, не обижайся на них!..
Девочка молчала, как будто потеряла дар речи...
Хасса приказала рабыням собирать царевну в дорогу. При девочке оставалась одна молодая негритянка, ещё не так давно прислуживавшая царице. Тула очень привязалась к этой чернокожей Глафире и обрадовалась, узнав, что Глафира поедет с ней...
— Ведь Ирас и Хармиана, конечно, останутся в Александрии, при маме... — Девочка вдруг осеклась и посмотрела на Максима, которому говорила эти слова... — Это неправда? — спросила таким вдруг совсем тонким голосом... — Это неправда? Они не умерли? Все не умерли?!..
Максим не произносил ни слова, не утешал осиротевшую царевну. Он молча отдал ей золотую коробочку-копилку, сплющенную, растоптанную многими ногами... Три дня подряд Тула плакала непрерывно. Сидела, поджав под себя ноги, v стены в отведённой ей комнате, то и дело закрывала покрасневшее от плача лицо ладонями, и плакала, плакала... Но в день отплытия она уже не плакала. Глафира хорошо умыла лицо девочки холодной водой, но глаза всё же оставались покрасневшими и припухшими, так много плакала эта девочка!..
