Валентин Азерников - Долгорукова
Лицо Александр побагровело. Ещё мгновенье, и с уст его сорвётся брань. В минуты гнева он бранился, как записной матершинник.
Тяжёлое молчание повисло в воздухе.
— Никто не вправе вторгаться в мою личную жизнь, слышишь! Даже вы, мои дети. Даже ваша мать... Она была столь деликатна, что не пеняла мне в самую трудную пору выпавших на её долю испытаний. Ты понимаешь, о чём я говорю. Скажи об этом всем. Когда я приму решение, то оповещу всех вас. Оно будет обязательно. Пока ещё я царствую и моя воля — закон для всех подданных, не исключая и вас, моих детей, равно как и моих братьев и сестёр.
Цесаревич Александр вздохнул. Вздох был шумный — под стать всему его огромному, неуклюжему телу. Отец смягчился.
— Я хотел бы, Саша, чтобы вы все, и ты в первую очередь, разумно и, главное, доброжелательно отнеслись к моему... э-э-э... выбору, да. Это не мимолётная связь. У нас есть дети. Я обязан позаботиться об их будущем и о будущем их матери. Это ни в коей мере не переменяет вашего положения, вашего статуса великих князей и княжён. Единственное, чего я требую от вас: уважения... Уважения к Екатерине Михайловне, уважения к нашим детям, полного признания свершившегося факта. Обещай же мне.
Цесаревич снова вздохнул. Он понимал, что иного исхода нет и не будет. Понимал, что воле отца придётся покориться. Ну а потом... В конце концов он займёт престол — не вечен же отец. И тогда будет видно... Собственно, тогда уж будет всё равно...
— Обещаю тебе, папа. Обещаю твёрдо. Я принимаю твой выбор и... уважаю его.
— Ну вот мы и поладили, — облегчённо произнёс Александр. И обнял сына.
— Я только хочу попросить тебя, папа, — давай станем более внимательны к последним дням мамы.
— О, конечно, да-да, непременно, — торопливо произнёс Александр. И была в этой торопливости какая-то неискренность, желание поскорей закончить разговор. — Мы все должны собираться у её постели.
А ведь как тяжко собираться у одра страдания, зная, что человек, который некогда был дорог и любим, молод и прекрасен, но ныне черты его неузнаваемо искажены болезнью, вот-вот покинет этот мир. Более же потому, что испытываешь перед ним неизгладимое чувство вины. И он уходит, унося с собою это чувство, твоё чувство, твою вину в тот мир, грозный и страшный своею неисповедимостью. Уходит, быть может, не простив и не желая прощать, несмотря на евангельскую заповедь.
Вина давила на плечи. Вина перед Марией Александровной, вина перед старшими детьми, наконец, вина перед Россией. Он начал царствовать с глубокого желания всё переменить, устроить Россию на началах добра и справедливости, сделать свободными всех её граждан. Так, как начинал его дядя — Александр I, Благословенный.
У него были широкие планы. Но как только что спущенный корабль с гордо реющими парусами свободно скользит на первых порах по морской глади, по лону вод, пока его корпус не разбухнет, не потяжелеет, пока его днище не обрастёт ракушками и его ход станет медленным и огрузневшим, так и он мало-помалу оброс со всех сторон. И все благие начинания, которые он задумал, отпадали одно за другим.
Первое время он умел настоять на своём. Он был решителен и неколебим, видя сколько надежд возлагается на его царствование и желая непременно оправдать эти надежды. Иногда ему казалось, что он в точности повторяет первые годы правления своего дяди — Благословенного, и Александр тому радовался. Но где его Сперанский, где Негласный кабинет? Александр тщился найти опору в окружении, переменял одного за другим, но так и не нашёл единомыслия: все были Лебеди, Раки и Щуки, все тянули в разные — свои — стороны.
И вот — ход его замедлился, а вскоре не только остановился, но иной раз и пошёл вспять.
Были, были слабые попытки освободиться от накинутых и стягивавших его пут. Но каждый министр убеждал его в своей и только своей правоте, в пагубности иных планов. Доводы казались ему убедительными, как и доводы противной стороны. И он не решался выбрать своё — витязь на распутье. Да, он казался порою себе этим витязем. Становилось тошно и противно. И он убегал от решения в свою личную жизнь. Пока не убежал совсем. По крайней мере он почувствовал себя счастливым. Ещё не так давно ему — российскому самодержавцу(!) — недоставало чувства свободы. И вот он её обрёл! Или то была иллюзия?
Самые дальновидные из его министров понимали необходимость дальнейшего движения по пути реформ, главная из которых была худо-бедно, но осуществлена. Её поименовали великой, но на том и успокоились. Движение остановилось, корабль качался на волнах. Но предложения этих дальновидных непременно наталкивались на противодействие. И тогда они изливались в своих дневниках.
Военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, успевший, несмотря ни на что, модернизовать армию, с горечью записывал: «Нельзя не признать, что всё наше государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху... К крайнему прискорбию такая колоссальная работа не по плечам теперешним нашим государственным деятелям, которые не в состоянии подняться выше точки зрения полицейместера или даже городового».
С тою же горечью исповедывался и Валуев — председатель кабинета министров: «Мы только проповедуем нравственные темы, которые почитаем для себя полезными, но нисколько не стесняемся отступить от них на деле, коль скоро признаем это сколько-нибудь выгодным. Мы забираем храмы, конфискуем имущество, систематически разоряем то, что не конфисковали, ссылаем десятки тысяч людей, позволяем бранить изменою проявление человеческого чувства, душим — вместо того чтобы управлять, и, рядом с этим, создаём магистратуру, гласный суд и свободу или полусвободу печати. Мы — смесь Тохтамышей с герцогами Альба, Иеремией и Бентамом».
Александр был в плену. В плену у собственных министров. В плену у террористов. Наконец, в сладком плену у Кати Долгоруковой. Легко ли ему было?..
Он бежал из опостылевшего Петербурга с его опасностями и злоумышленниками в Царское Село. Это был некий оазис тишины и спокойствия. Или так только казалось?
Он гулял по расчищенным дорожкам среди парковой тишины, среди беседок и павильонов, памятников и статуй в сопровождении Кати и детей, бегавших наперегонки. Позади следовали начальник конвоя капитан Кох и конечно же генерал-адъютант Рылеев. Они соблюдали приличную дистанцию, чтобы не мешать государю наслаждаться обществом дорогих ему существ.
Такая сладостная безмятежность царствовала вокруг, была разлита в самом воздухе. И Александру казалось, что решительно ничего не может нарушить этой идиллии.
Увы! В самый упоительный миг вдалеке на дорожке показался спешивший к ним дежурный генерал-адъютант:
— Государь... — от волнения и учащённого дыхания он несколько мгновений не мог выговорить ни слова. Наконец он отдышался и выпалил: — Государь, только что получена телеграфная депеша: её величество государыня императрица Мария Александровна почила в Бозе.
Кровь отхлынула от лица Александра. Да, он ждал этой вести, был готов к ней. Но всё-таки. Она оказалась столь неожиданной, столь ошеломительной, что у него перехватило дыхание.
С минуту он стоял на месте, как вкопанный, словно бы не зная, куда двинуться, что предпринять. Катя слегка коснулась его плеча.
— Ваше величество, вам надо ехать. Немедленно. Вам надо быть там.
— Да-да, — растерянно произнёс Александр. — Я сейчас же отправлюсь...
И уже овладев собой, голосом, привыкшим повелевать, произнёс:
— Немедленно телеграфировать в Гатчину и передать сыну, чтобы он оповестил остальных, собрал их и выехал в Зимний дворец! Телеграмма должна быть за моим именем!
Царский поезд уже стоял под парами. Александра сопровождали Рылеев и Кох. Колеса, казалось ему, выстукивали: свободен, свободен, свободен. Кощунственно? Но ведь это была долгая мука — ожидание конца. Конца неминучего, ибо таков был приговор всех медицинских светил. Чудес не бывает, даже если их долго и страстно вымаливать у Господа и всех святых. Вера в конце концов не делает человека ни бессмертным, ни счастливым, даже если эта вера истова и фанатична.
«Бедная Мария, — он думал о ней теперь уже с сожалением, — как долго она мучилась. И никого из близких не было возле неё, когда прервалось навсегда её дыхание».
Вот это было ужасно. Никого — ни супруга, ни сыновей и дочерей. Одни статс-дамы и сёстры милосердия. Может, позвали врачей. Но это всё не то, не то. Конечно, эти бабы раззвонят повсеместно, что её величество померла на их руках. И никого из близких при её святой кончине не оказалось. Они её забросили.
Стыд и раскаяние на минуту овладели им. И столь же мимолётно улетучились.
Он стал думать о долгом, томительно долгом и пышном ритуале похорон. Прощание. Отпевание. Погребение. Многодневное бдение. И всё это время он, государь, обязан находиться при усопшей.
