Кадзуо Навата - Тигриное око (Современная японская историческая новелла)
— У Мацуноскэ опять жар. Господин Тёгэн только что ушел. Нужно послать за лекарством.
Она взглянула в лицо мужа. Кихэй вопросительно посмотрел на нее.
— За лекарства давно не плачено, — сказала Каё. — Уже месяца три, а без денег я человека отправить за ними не могу.
— Но уж на лекарства-то у тебя денег должно было хватить, — проговорил Кихэй недоуменно.
— Были бы — я бы к вам с этим не обратилась.
Тон жены был настолько резок, что Кихэй не нашел что сказать в ответ и молча прошел в комнату, где спал его сын Мацуноскэ. В комнате стоял кисловатый запах — запах больного ребенка в жару. Мацуноскэ было уже пять, но от рождения он был слабым, каждая пустяковая простуда затягивалась на полмесяца, а этим летом он однажды переохладился во сне, и с тех пор его донимали расстройство желудка и лихорадка, так что с середины сентября он почти не вставал с постели.
«Ребенку нужно давать побольше свободы. Вы слишком уж дрожите над ним», — часто предостерегал родителей придворный лекарь, Мурата Кэндо. Жене Кихэй, Каё, это не нравилось, и она стала приглашать лекаря из их же квартала, Удзииэ Тёгэн. Ему было под шестьдесят, он приобрел известность как хороший детский лекарь, но знаменит был и высокими ценами на свои снадобья.
Кихэй тихо присел у изголовья и в свете прикрытого бумажного фонаря взглянул на лицо спящего сына. Нервные его черты напоминали мать, брови были густые, нос заострен. Из-за частых поносов еда в мальчике не удерживалась, и он сильно исхудал, в лице его, хоть оно и раскраснелось от жара, было что-то старческое… Каё следом за мужем зашла в комнату и, присев рядом, прошептала:
— Ну так что?..
— Он хорошо спит, — сказал Кихэй.
— Что вы решили насчет лекарства?
— Лекарства? — Кихэй повернулся к жене. — Ты что, еще никого не послала за ним?
— Я же сказала, что на это нужны деньги.
— Так сразу я не могу.
— Значит, денег вы мне не дадите?
Кихэй взглянул жене в глаза.
— Говорю же, что сразу не могу. — Сказав это, он встал и направился в гостиную. Присев к столу, он засветил бумажный фонарь и начал разжигать огонь в деревянной жаровне,[27] когда вошла Каё и присела рядом. Даже не поворачиваясь к ней, он, казалось, видел ее лицо, побледневшее, жесткое, с крепко сжатыми губами.
— Расходы в любой семье планировать трудно, — сказала Каё, — к тому же Мацуноскэ нездоров и уже полгода не может обойтись без врача — понятное дело, что тут неминуемы непредвиденные расходы. Это же настоящее горе, если счетов накопилось столько, что и за лекарством уже не пошлешь.
Кихэй тяжело вздохнул и разложил на столе письменные принадлежности. Уже два года он за небольшую плату переписывал старые книги. У Каё работа его вызывала недовольство — «еще всякие разговоры пойдут…».
— И правда, расходы планировать трудно, — тихо проговорил Кихэй. — Но я ведь говорил тебе — раз с Мацуноскэ такое происходит, всегда надо оставлять что-то про запас, да и дал я тебе в прошлый раз на хозяйство больше обычного.
— Я купила пояс оби, я же вам сказала.
— Пояс?
— Я же вам говорила об этом — вы что, забыли? В ноябре в доме моих родных будет заупокойная служба — три года прошло со дня смерти отца, соберутся все родственники и свойственники. Хотя бы пояс обновить — а то и на люди выйти стыдно…
Кихэй снял крышку с тушечницы.
5Усталыми движениями он растер тушь. О поясе Кихэй услышал впервые. Конечно, дело не в том, покупать пояс или нет, дело в ее образе мыслей: «Не могу же я послать за лекарством, если деньги не уплачены», или: «Не могу же я показаться на упокойной службе в старом». Не раз говорил он ей, что жалованье от двора получает совсем не такое высокое, как семья Фудзии, но она оставляла его слова без внимания. И это всегда огорчало Кихэй и давило на него тяжким бременем.
Каё тем временем перечисляла все новые и новые претензии к нему. Кихэй отложил тушь.
— Хорошо. Тогда я сам схожу, — сказал он и поднялся на ноги.
— И куда же вы пойдете?
— К лекарю, куда же еще?
— У нас дома прислуги достаточно.
— Но ты ведь говоришь, что без денег никого послать не можешь, — сказал Кихэй. — Тогда ничего не остается, кроме как мне пойти.
— Вы… — сказала она, и голос ее задрожал, — вы что, издеваетесь надо мной?
— Ты уж должна бы знать, что я за человек, издеваюсь над тобой или нет, — спокойно ответил Кихэй. — Лекарю положено платить дважды в год. Ты говоришь, Удзииэ квартальный врач, но если он берется лечить больного на дому, должен тоже следовать этому правилу. Конечно, будь сейчас деньги под рукой, лучше было бы заплатить. Но денег-то нет, не выжимать же из кошелька последние гроши. И я очень прошу тебя — хватит пускать людям пыль в глаза.
— Выходит, я пускаю людям пыль в глаза, а вы нет?
— Я? — переспросил он, взглянув на жену.
— Вы думаете, я не знаю? — сказала Каё. — А дверца в заднем заборе? Домашние расходы урезываете как только можете, а другим взаймы даете, сколько ни попросят. Единственному сыну на лекарство не хватает, а если кто другой попросит — вы на все готовы. Это ли не значит пускать пыль в глаза?
Кихэй грустно покачал головой и, опустившись на колени рядом с женой, взял ее руку в свою.
— Об этом сейчас не будем, — ласково гладя ее руку, проговорил он, успокаивая ее. — Ты устала и волнуешься. Пускай Инэ тебя заменит, а ты спать ложись. Я схожу за лекарством и сам дам его Мацуноскэ.
— Вы совсем ничего… — начала Каё со слезами в голосе. — Вы толком и не слушали, что я вам говорила.
— Ну, будет уже. Спокойной тебе ночи, — сказал он, тихо поглаживая руку жены. — Я пойду за лекарством, а тебе спать пора.
— Я пошлю к врачу Ёхэй.
— Я схожу. Так будет быстрее, — сказал он и поднялся. — Прости, что стал говорить про «пыль в глаза»…
Каё слабо улыбнулась, прикрыв глаза рукой, Кихэй тоже улыбнулся в ответ и вышел из комнаты.
На следующий день жар у Мацуноскэ спал.
А дней пять-шесть спустя, вечером, когда было уже за девять, у дверцы в заднем заборе произошло что-то странное. Это был первый холодный вечер в том году, и Кихэй сделал перерыв в работе по переписыванию бумаг, чтобы прибавить углей в жаровню, когда раздался едва слышный звук открывающейся дверцы. Кихэй остановился и прислушался.
— Взять пришел или отдать…
Те, кто приходили занять деньги, обычно не произносили ни слова и лишь отвешивали поклон перед уходом, а вот те, что пришли отдать, всегда тихо произносили несколько слов благодарности. Порой Кихэй довольно отчетливо слышал этот шепот, обращенный к его освещенному окну.
— Этот точно взять пришел… — Кихэй прищурил глаза. «Только бы в ящике хватило», — подумал он, и в этот момент у дверцы явно вспыхнула какая-то ссора. Послышался шум, словно там происходила ожесточенная потасовка, звук ударов, а потом восклицание:
— Да как же тебе не стыдно, мерзавец!
Удивленный Кихэй встал из-за стола и раздвинул сёдзи.
— Кто это там? — выкликнул он. — Что случилось? Что происходит?
Ответа не последовало. Затем послышался удаляющийся топот, дверцу сразу же притворили — до Кихэй донесся деревянный стук задвигающегося засова.
— Что там такое? — прошептал он. — Что стряслось?
Некоторое время он еще прислушивался, но за окном было тихо, никого, судя по всему, уже не было, и Кихэй, задвинув сёдзи, вернулся к столу.
Однажды в начале ноября, когда он сидел за работой в канцелярии замка, за ним пришел посыльный.
— Господин Хососима просит вас к себе.
Хососима Санай входил в число полицейских чиновников высокого ранга и одновременно был начальником умамавари.[28] Обычно его можно было найти в комнате ёриаи, куда Кихэй немедля и направился. Кроме самого Хососима Санай там были Вакидани Годзаэмон, Фудзии Санробэй и Нигю Хисаноскэ.
— Я позвал тебя, чтобы расспросить об одном деле, оно не для чужих ушей, — начал Санай. — Поскольку ты сейчас занят, я тебя долго задерживать не буду. Дело в том, что в ящике для петиций[29] нашли письма, более десятка писем, в которых говорится, будто ты тайком занимаешься чем-то вроде ростовщичества. На всякий случай я решил спросить у тебя, правда это или нет.
— Совершенно беспочвенное обвинение, — ответил Кихэй.
Санай повернулся к Фудзии Санробэй. Тот, бесстрастно глядя на Кихэй, произнес:
— Это еще надо доказать.
Кихэй в растерянности посмотрел на него. Санробэй, старший брат его жены, слыл в семье придирой и упрямцем.
— Он муж моей сестры, и поскольку мы связаны узами родства, я хочу до конца разобраться в этой отвратительной истории, — сказал Санробэй. — Писем набралось больше десятка. Одними словами про «беспочвенность обвинения» никого не убедишь. Уж верно что-то такое было, раз люди так считают.
