Елена Холмогорова - Рама для молчания
Сегодня хозяева мы, и это, естественно, накладывает отпечаток на распорядок дня.
После завтрака едем в рай-столицу. До нее 25 километров. Столица нашего рая – город Зубцов, основанный, как сказано на большом щите при въезде, в 1216 году. Он так уютно расположился у слияния Вазузы и Волги, что войска Наполеона в 1812 году прошли мимо, не заметив и не разорив. Это был крепкий купеческий городок. Разорили Зубцов советская власть и немецкие оккупанты. Однако в последние годы город, состоящий преимущественно из деревенских изб, постепенно обретает современный вид, и мы проезжаем мимо ограды вокруг котлована с гордой вывеской, сообщающей, что возводится трехсекционный семиэтажный дом. Слава Богу, миновали те времена, когда местные обыватели таскали на себе продукты, в собственном районе произведенные, из Москвы. Суперуниверсам и просто универсам, но фирмы «Тверской купец», набором товаров ничем не отличаются от столичных. Из промтоваров самые востребованные здесь – хозяйственные. Эти запросы вполне вроде бы удовлетворят несколько москательных лавок и двухэтажный новый магазин «Стройка века». Но нет, при выезде из Зубцова обнаруживается новое почти готовое здание под нарядной синей крышей – «Всё для стройки». Мы, конечно, зайдем в эти столь привлекательные торговые заведения, но сейчас стоим перед выбором: «Тверской купец» или «Супермаркет Универсальный»? Решение подсказывают дороги: «Купец» расположен у самой трассы, а добраться до площади с универсамом – та еще проблема. Если Москва – Рига дорога мужества, то городские улицы Зубцова впору обозначить как автомобильный слалом. Лавирование между ямами глубиной до полуметра – экстремальный вид спорта. Кому не хватает адреналина – милости просим!
У каждого званого обеда должна быть своя изюминка. Мы, конечно, не старосветские помещики и «грибков с чабрецом, с гвоздиками и волошскими орехами» у нас нет, но по случаю несусветной жары всё взывает к холодному свекольнику. Кстати, очень точная примета: стоит в зной приготовить тот же свекольник или окрошку, как небо затягивается тучами, сиверко начинает свирепо дуть в полную силу. Поскольку сегодня лишь первый день жары, есть редкий шанс, что верная примета сбудется не сразу.
Событие вроде бы рядовое, но светское: дамы – в белых платьях, джентльмены тоже при параде, правда, без галстуков.
Тосты разнятся в зависимости от случая, но один неизменен. Родившись когда-то в пылу застольного вдохновения, он не был рассчитан на долгую жизнь, однако судьба распорядилась иначе. Ни одно пиршество теперь не обходится без здравицы «За нашу великую малую родину!». Патент на этот тост принадлежит М., причем по-восточному цветистый подход к финальному восклицанию всегда сочиняется заново. Рассказывают, что однажды, когда М. уехал в Москву и не мог присутствовать на очередном пиршестве, кто-то спросил: «А как же тост про великую малую родину?»
И еще одна традиция. Перед чаем кто-нибудь из нас читает гостям прямо с экрана ноутбука что-нибудь из свеженаписанного. На этот раз Е. «презентует» отрывок из новой повести.
Проводив гостей, пошли пройтись по деревне. Марыся, кошка с характером верного пса, увязалась за нами и, испуганно мяукая и распушив хвост, отважно прошла весь немалый периметр нашего Устья, да еще с выходом на берег Волги.
Устав от пережитого – долгого пути, внезапной встречи с рыжей собачкой неведомой породы Ларсиком, двумя незнакомыми котами, – Марыся свалилась с ног и разлеглась на пороге, не в силах переступить через него. Мы бы тоже не прочь последовать ее примеру, но вечер так завораживал изменчивым узором лилово-красных туч на закате, отблеском уходящего солнца на озолотившихся стволах сосен, что всякое желание улечься в сумрачной избе отлетело само собой.
Никакие интеллектуальные забавы нам уже не по зубам. Играем в кости, отбиваясь от комаров. Эти твари звенят с каким-то вдохновенным энтузиазмом – тоже радуются начавшемуся лету. Они-то и загоняют в дом спать.
Аборигены ближних сел называют нас дачниками. Мы себя таковыми не считаем. Но точного определения себе найти не можем. Как уже говорилось, даже мелким огородничеством нам заниматься неинтересно, так что признать себя сельскими жителями мы никак не можем. Аналогии приходится отыскивать в давно минувшем ХIХ веке. Вспоминается почему-то название тургеневской повести «Однодворец Овсянников». Вот мы, похоже, однодворцы и есть. Как люди, работающие со словом, мы мучаемся в поисках точного обозначения наших владений. Усадьба? Поместье? Уж очень отдает снобизмом, неловко произносить. Или отвратительное – участок? В нем чудится либо что-то полицейское, либо глубинно советское (Е. вспоминает: где-то не то в Мамонтовке, не то в Тарасовке бросилось ей в глаза объявление: «Продается участок в дачном кооперативе «Здоровый быт»).
Впрочем, слова, как и предметы, обладают удивительным свойством, пройдя стадию отвратительной «рухляди», превращаться, если доживут, в ценный «антиквариат». Вот, скажем, название колхоза, чьи поля простираются прямо за нашим забором, звучит трогательно-беззащитно – «Сознательный». И давно уж оно не вызывает ассоциаций с принудительной коллективизацией, страшной «ликвидацией кулачества как класса», с теми «сознательными» единоличниками, которые предлинной хворостиной гонят свою Буренку в общее стойло, а скорее с боевыми кораблями, по морской традиции именуемыми «Стремительный», «Отважный» или «Находчивый». Так что, может статься, зря мы стыдливо избегаем наименования «участок»? Нет, не зря, что-то казенное слышится в этом слове, протащившем полицейский смысл сквозь революции и мировые войны.
К тому же дачные участки по всему Подмосковью жмутся друг к другу, как опята на пне. Наша же деревня – анклав, зажатый в треугольнике Волга – Дёржа – пашня. Мы простодушно радуемся, что расширяться деревне некуда – между нами и реками водоохранная зона… Но ходят по району тревожные слухи, что берега Волги давно запроданы, а пресловутая зона не то сокращена до пяти метров вместо пятидесяти, не то вообще отменена. Местные власти упирают на то, что наши места – курортные, и под этим предлогом норовят запретить коровам пастись на заливных лугах и ступать поганым копытом в священные воды великой русской реки. Первая ласточка – отхвативший многие гектары вдоль этой реки «Волга кантри клаб отель бутик» (разве что слово «элитный» забыли впихнуть в это нелепое, многоэтажное имечко). На опоясанной железной сеткой огромной территории не то таджики, не то китайцы, не то марсиане без устали наводят европейский глянец, сооружая куртины из молодых березок и сосенок и каскады из мелководного ручейка. Однако посмотреть на это можно лишь издалека – будка, шлагбаум обеспечивают спокойный отдых чистой публике. Попытка по телефону зарезервировать столик для званого обеда получает вежливый отказ, мол, извините, мест нет, а про номер на уик-энд было отвечено, что все забронировано до конца сезона.
Пока еще можно от дома покойной Людмилы Зыкиной перейти дорогу и «свои ладони в Волгу опустить», но вот-вот и там, того гляди, возникнет полоса препятствий с устрашающей табличкой «Частное владение. Проход и проезд запрещен».
На противоположном берегу – строительная площадка, будущая президентская резиденция. В округе только и разговоров о том, что станет получше с электричеством, глядишь, починят дорогу, и ползет упорный слух, что район теперь присоединят к Московской области.
А вся наша надежда на то, что пора профсоюзных пансионатов с попсовой музыкой из репродукторов прошла, нынче мода на простор и тишину, а потому новых соседей, коли они появятся, будет не очень видно и слышно. Лишь бы лес и река остались доступны.
Но все это из той области, где царствуют распил бюджета и откат и куда нам, слава Богу, хода нет.
Такие нас одолевают за долгим завтраком неспешные рассуждения. День обещает быть ленивым и бездеятельным по случаю невыносимой жары. В Интернете ее почему-то именуют «аномальной», хотя на дворе вполне типичная летняя погода. И так лето в наших широтах короткое, по пушкинскому определению, «карикатура южных зим». Почему-то все рвутся в Египет да Турцию, где градусов на десять жарче – там «отдыхают», а в средней полосе в зной неизменно «мучаются».
Изнывая от пекла и полуденной разморенной лени, беремся за том Булгакова с «Белой гвардией». И погружаемся в простуженный насквозь декабрь 1918 года, кошмары Гражданской войны, от которых не спасает никакое чувство юмора. Е. при чтении вслух печалуется, что, несмотря на красный диплом историка, не понимает отличия того же гетмана от Петлюры. М. терпеливо объясняет, что ужас – не в страхе вероятной гибели, а в полной сумятице, и цитирует:
«…Они не сделали, потому что ничего не знали и не понимали.
Да и никто ничего не понимал в Городе, и в будущем, вероятно, не скоро поймут».
Непонимание страшнее реальной угрозы. Мы сами пережили нечто подобное в 1991-м и 1993-м. Е. долго не могла оправиться, когда в октябре 93-го при переходе Садового кольца оголтелая толпа затаскивала ее перекрывать мостовую. Да и в 91-м было как-то не по себе, когда пришлось идти мимо ревущих моторами танков, торопясь успеть до комендантского часа. Мы тоже ничего не знали и не понимали. Прав поэт: неуютно жить в момент, интересный для историка.
