Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан
— Его возвращения в краю cañons ждет целая армия скальных индейцев [4].
— Его предала собственная банда, и он их всех убил.
Истории множились, и скоро разговоры шли внахлест, росли в громкости вместе с наглостью и завиральностью перечисляемых поступков.
— Ложь! — рявкнул подошедший Манро. Он был пьян. — Все ложь! Вы сами на него гляньте! Или вы его не видели? Старый трус. Да я справлюсь с целой стаей ястребов одним махом. Как с голубями! Бах-бах-бах! — Он обстрелял небо из невидимого ружья. — Одним махом. Подавайте сюда этого, этого, этого, этого бандита, этого, этого, этого, этого вождя. Одним махом! Все ложь.
В палубе со скрипом открылся люк. Все притихли. Из него с трудом показался пловец и, словно хромой колосс, сделал несколько тяжелых шагов к людям. Теперь на нем были штаны из сыромятной кожи, заношенная блуза и обернутые вокруг тела неопознаваемые меха, накрытые шубой, сшитой из шкурок рысей и койотов, бобров и медведей, карибу и змей, лисиц и луговых собачек, коати и пум и прочих неведомых зверей. Тут и там болтались морда, лапа, хвост. На спине висела капюшоном пустая голова крупного горного льва. Разношерстность животных, пошедших на эту шубу, как и разное состояние лоскутов, намекали и на то, как долго ее делали, и на то, как далеко странствовал ее хозяин. В руках он держал по половине полена.
— Да, — сказал он, ни на кого не глядя. — Почти все это ложь.
Все быстро отступили от невидимой линии, пролегшей между Манро и человеком в меховой шубе. Рука Манро зависла над кобурой. Так он и стоял с ошалелой мрачностью, присущей очень пьяным и очень испуганным.
Великан вздохнул. Он выглядел невероятно уставшим.
Манро не шевелился. Пловец снова вздохнул и внезапно — никто и моргнуть не успел — с оглушительным грохотом ударил одним поленом о другое. Манро рухнул на палубу и свернулся клубком; остальные отшатнулись или вскинули руки к голове. Когда хлопок отгремел и развеялся по равнине, все принялись озираться. Манро так и лежал на палубе. Затем он опасливо поднял голову и встал на ноги. Пунцовый, не в силах оторвать взгляд от своих сапог, он скрылся за спинами товарищей и в люке корабля.
Титан так и держал поленья на весу, словно они еще дрожали, а потом прошел через расступающихся людей к измученному огню. Извлек из шубы каболку и просмоленную парусину. Побросал растопку на угли, следом — полено, а другим разворошил угли, после чего отдал пламени и его, взметнув в темнеющее небо вихрь искр. Когда сияющий смерч утих, великан стал греть над огнем руки. Зажмурившись, слегка склонился к нему. В медном свечении он выглядел моложе и словно удовлетворенно улыбался — хотя то могла быть и мина, которую вызывает на лице сильный жар. Люди начали рассасываться с обычным сочетанием почтения и страха.
— Останьтесь у огня, — тихо произнес он.
Он обратился к ним впервые. Люди, приросшие к месту, колебались, словно взвешивая равно пугающие возможности — подчиниться или нет.
— Почти все ложь, — повторил он. — Не все. Почти все. Мое имя, — сказал он и сел на бочонок. Опустил локти на колени, лоб — на ладони, сделал глубокий вдох, а потом расправил плечи — уставший, но царственный. Старатели и матросы оставались на своих местах, не поднимая глаз. Из толпы подкатил бочонок юнец. Дерзко поставил его поближе к верзиле и сел. Возможно, тот одобрительно кивнул, но до того мимолетно и почти незаметно, что мог и просто склонить голову.
— Håkan, — сказал он, глядя в огонь и произнося первую гласную как «у», немедленно перетекавшую в «о», а потом в «а», не последовательно, а в переливе или дуге, так что на миг все три звука были едины. — Håkan Söderström. Фамилия ни разу не пригодилась. Никогда не пользовался. И никто не может произнести имя. Когда я сюда прибыл, я не говорил по-английски. У меня спрашивали имя. Я отвечал: «Хокан». — При этом он положил ладонь на грудь. — Они переспрашивали: «Хоук кэн»? «Ястреб, может»? Что может ястреб? Что ты можешь? Пока я научился говорить и объяснять, уже стал Ястребом.
Казалось, Хокан говорит с огнем, но не возражает, чтобы слушали остальные. Сидел только юнец. Одни не сдвинулись с места; другие украдкой рассеялись в сторону носа или под палубу. Наконец около полудюжины человек приблизились к огню, рассевшись на подтащенных бочках, ящиках и тюках. Хокан замолк. Кто-то достал лепешку жевательного табака и карманный ножик, старательно отмерил кусок и, рассмотрев жвачку, будто самоцвет, заложил себе за щеку. Между тем кругом Хокана собирались слушатели, пристраивались на самом краю импровизированных сидений, готовые вскочить, как подурнеет настроение великана. Один предложил кислый хлеб и лосося; другой — картошку и рыбий жир. Еду пустили по кругу. Хокан отказался. Угощаясь, люди словно бы успокаивались. Никто не говорил. Небо по-прежнему не отличалось от земли, но оба теперь посерели. Наконец, пошерудив в огне, Хокан заговорил. С долгими паузами и иногда — едва слышно, он будет говорить до рассвета, обращаясь только к огню, словно его слова надо сжечь, стоит их промолвить. Впрочем, временами казалось, что обращается он к пареньку.
1
Хокан Сёдерстрём родился на ферме к северу от озера Тистнаден [5], в Швеции. Его семья возделывала истощенный клочок земли, принадлежащий одному богачу, которого они никогда не видели, — он регулярно забирал свою долю урожая через управляющего. Год за годом случался неурожай, и землевладелец сжал хватку, вынудив Сёдерстрёмов прозябать на грибах и ягодах, что они собирали в лесах, да угрях и щуках, что они ловили в озере (где Хокан с подачи отца и взял в привычку ледяное купание). В том краю такую жизнь вели многие семьи, и за годы, пока все больше соседей снималось с места, чтобы попытать счастья в Стокгольме или дальше на юге, Сёдерстрёмы отбивались от людей, пока не потеряли с ними всю связь — кроме управляющего, приезжавшего несколько раз в год с поборами. Младший и старший сыновья заболели и умерли, и остались только Хокан и его брат Лайнус, четырьмя годами старше.
Они жили бирюками. По многу дней в доме не произносили ни слова. Мальчишки как можно больше времени проводили в лесах или на заброшенных фермах, где Лайнус рассказывал Хокану сказку за сказкой — о приключениях, которые он якобы пережил, о похождениях, которые он якобы слышал из первых уст от их героических участников, о далеких краях, которые он будто отлично знал. Учитывая их обособленность — и то, что ребята не умели читать, — источником всех тех историй могло быть лишь одаренное воображение Лайнуса. И все же, как бы они ни были невероятны, Хокан ни разу не усомнился в словах брата. Быть может, он так доверял ему потому, что Лайнус всегда безоговорочно за него заступался и без колебаний принимал на себя обвинения и побои за любые мелкие проступки. Что там, без Лайнуса бы он наверняка умер — это брат всегда следил, чтобы ему было что поесть, поддерживал огонь в доме, когда уезжали родители, и развлекал младшего сказками, когда припасы и топливо подходили к концу.
Все изменилось, когда забрюхатела кобыла. В один из своих недолгих визитов управляющий велел Эрику, отцу Хокана, проследить, чтобы роды прошли как следует: от голода пало уже слишком много лошадей, и хозяин был бы доволен прибавлением к своему редеющему табуну. Время шло, кобыла необычайно раздалась. Эрик не удивился, когда она ожеребилась двойней. И тогда — быть может, первый раз в жизни — решился на ложь. Вместе с мальчишками он расчистил поляну в лесу и построил тайный загон, куда и перевел одного жеребенка, как только его отлучили от матери. Через несколько недель приехал управляющий и забрал его брата. Эрик скрывал жеребенка, растил его крепким и здоровым. Когда подошло время, продал его мельнику в далеком городе, где Эрика никто не знал. В вечер возвращения он объявил сыновьям, что через два дня они отбывают в Америку. Денег хватило только на два билета. Но он и не собирался сбегать, как преступник. Мать ничего не сказала.
