Иржи Ганзелка - Там, за рекою, — Аргентина
Над городом и над морем еще лежит утренняя темнота, когда мы быстро одеваемся и осторожно пробираемся по коридорам, чтобы незаметно выбраться с судна. И вдруг новая, незнакомая панорама открывается нашим глазам: растерянно ищем сходни, которые вчера ночью упирались в причал «Р36» в Северном порту.
— Не могли же нас ночью увезти на противоположную сторону, в Монтевидео? Ведь «Буассевен» должен был простоять на якоре целую неделю…
— No, sir, — говорит спросонья китаец-юнга, — ночью нас перетянули с причала «Север» на причал «Е».
При свете фонарика ищем на плане города, куда нас перетащили ночью. Путь автобусом, часть расстояния пешком, трамваем, вторым автобусом, шесть кварталов назад, снова трамваем — и в восемь мы там, где могли бы быть отдохнувшими, выспавшимися, в великолепном настроении, если бы…
Третья ночь была точь-в-точь такой же, лишь диалоги в отелях были несколько иными.
— Сожалеем, все переполнено, — произносили губы, в то время как карман удовлетворенно мурлыкал: «Слава богу, все переполнено».
На четвертый день мы спали на ходу. Вероятно, это дало повод Виктору сказать нам:
— Ну, ребята, хватит! Так дальше не пойдет. Завтра Nueve de julio — государственный праздник. Я постелю вам в кабинете адвоката, рядом с моей квартирой. Можете отоспаться, потому что завтра нерабочий день.
Хорошее предложение, отчего же не принять! На кожаном диване можно спать, если он хотя бы полутора метров в длину. Если же у тебя голова на одном кресле, ноги на другом, а посредине пусто, то так можно выдержать от силы час, даже имея опыт ночевок на шоссе, на вершине пирамиды или на свежем вулканическом пепле. В конце концов расстилаем простыни на полу и на следующий день досыпаем на ходу.
На пятый день нашего пребывания в Америке нам удалось найти комнату под крышей, в небольшой запущенной гостинице. Затхлая кладовая, из которой неохотно выгребли кучу хлама, так как знали, что мы будем здесь жить до тех пор, пока не подыщем человеческого жилья. А потом им придется таскать все это барахло обратно, даром. Одна скрипучая дверь без стекла выходит в темный коридор, другая куда-то в противоположную сторону, а о третьей мы пока что и не подозреваем. Слева железная койка на трех ножках, справа под лестницей — на четырех. Вопрос о том, поселиться здесь или нет, учитывая все «за» и «против», решил жребий.
Моем руки в выложенной кафелем мойке для посуды, туфлей давим на стене двух клопов, вывертываем лампочку и вздыхаем с облегчением, предвкушая, что наконец-то отоспимся. Внизу гремит лифт. Чем выше он поднимается, тем сильнее грохот, который умолкает этажом ниже под нами. Из светового колодца, этого резонатора всего дома, вырывается темпераментная испанская перебранка, ругательства полыхают, как ожоги второй и третьей степени. После полуночи эта «беседа» несколько утихает, но вдруг раздается скрип задней двери, над головами мелькает чья-то фигура, с минуту в мойке плещется вода, незнакомец вытирает руки о нашу простыню и исчезает. Вслед за тем на наши головы начинает сыпаться штукатурка. На этот раз над нами скрипит деревянная лестница, хлопают двери, которые до сих пор оставались скрытыми.
Назавтра мы узнаем от владельца гостиницы, что это был официант из ближайшего бара; в чулане, под самой крышей, спят в две смены. Если бы нам повезло, мы могли бы познакомиться и со вторым ночлежником, печатником, который уходит в ночную и возвращается незадолго до полудня.
Как выглядит наш утренний туалет?
Выбираем друг у друга штукатурку из волос, бреемся, глядя в осколок стекла, умываемся в мойке для посуды.
«Сейчас я это выкобрую…»— Один монштрудл с кремом!..
— Медио кристал на третье!
— Че, есть еще в эладере какая-нибудь ботежья?
Мы сидим в прокуренном помещении и не хотим верить ни глазам, ни ушам. Слева вперемежку с ганацким[7] диалектом и польским языком звучит баварское наречие. У нас за спиной, за противоположным столом, кто-то на жижковском[8] жаргоне пытается описать своему аргентинскому соседу невзгоды переселенца, и ему вовсе не мешает то обстоятельство, что через его плечо шумно переговариваются два болгарина, которым пока что некуда сесть. Над столами, покрытыми засаленными скатертями, и над тесно сдвинутыми стульями струится аромат капусты, и во всем этом многоязычном гаме локтями пробивают себе дорогу два официанта, роняя капли пота прямо в дымящиеся тарелки. Шкубанки[9] с маком, свиная ножка, которая едва умещается на тарелке, сосиски с горчицей, аргентинское пучеро, суп с лапшой, бухты[10] с творогом, кесо кон дульсе.
— Один чоп у тебя на четвертое!..
За витриной с моравскими колбасками и копчеными окороками время от времени мелькает автобус, криожьё останавливаются в дверях, чтобы обменяться несколькими словами о погоде и торговле.
— Пане Хосе, получите!
— Моментито, сейчас я это выкобрую…
Свернув с улицы Кордоба в самом ее начале, у порта Дике Куатро, на улицу 25 де Майо, мы вскоре увидели облупившуюся вывеску «JOSE TICHY». Долгота над «у»[11] давно исчезла, тем не менее ни пан Тихий, имя которого портеньо по-испански произносят «Тычи», ни его персонал не забыли чешского языка. В свою родную речь они подмешали ряд аргентинских слов, но зато научили своих аргентинских клиентов заказывать по-чешски пиво, кнедлики и бухты с маком.
Пожалуй, нет в Буэнос-Айресе чеха, который бы не прошел через двери кабачка «У Тихих». Эмигранты всех времен заходят сюда потому, что не знают испанского. Старожилы — потому, что иногда им хочется вместо вечного аргентинского асадо, пучеро или чорисо съесть хороший кусок свинины с капустой или шкубанок.
А остальные бывают здесь потому, что могут поговорить на своем языке. В их памяти еще сохранились картины родной деревни, так же как на стене кабачка José Tichy сохранилось поблекшее изображение Градчан.
— Как вам нравится такой чешский язык? — спросил нас после долгого молчания земляк, с которым мы забрели в это неофициальное общественное заведение.
В мыслях пронеслись десятки и сотни лиц земляков от Касабланки до самого Кейптауна.
В одном месте примешивали к родному языку французский. В другом месте английский. В Аргентине испанский.
Влияние окружающей среды слишком сильно, а двадцать лет — большой срок.
Поэтому, наконец, понимаешь, почему монштрудл с кремом заменил маковую ватрушку со сливками. Принимаешь к сведению, что «один чоп» обозначает «еще одно пиво», что «медио кристал» — это кружка пива «Кристал», что «эладера» — это холодильник, «ботежья» — бутылка. Только над «коброванием» мы долго ломали голову. Разве кобры имеют какую-нибудь связь с уплатой здесь, «У Тихих»?
