Петр Семенов-Тян-Шанский - Путешествие в Тянь-Шань
Первое состояло в том, чтобы я попросил письменно сарыбагишского манапа Умбет-Алу, который уже был моим «тамыром», о том, чтобы он возвратил Бурамбаю, за какой он положит выкуп, всех пленниц его семейства. Случай к тому представлялся для меня очень удобный. Я немедленно возвратил свободу, оружие и лошадей двум сарыбагишам, захваченным мной заложниками при взятии в плен сарыбагишской баранты. Им я поручил доставить немедленно Умбет-Але мое письмо, на которое ответ был мной получен уже после моей второй поездки во внутренность Тянь-Шаня.
Второй и самой настойчивой просьбой Бурамбая было то, чтобы я оказал содействие о принятии его в русское подданство со всем его племенем и со всеми его владениями, в состав которых входила вся восточная половина бассейна озера Иссык-Куль и все северное подгорье Тянь-Шаня до восточных снегов высшей из вершин всего Небесного хребта – Хан-Тенгри. На эту просьбу Бурамбая я ответил, что готов ходатайствовать и перед генерал-губернатором, и в столице России о принятии его племени в русское подданство, но что для этого мне необходимо сначала закончить свое знакомство с его владениями. Вот почему я намерен теперь ехать в пределы его летних кочевьев на Мустаге к верховьям рек Кок-джар и Сары-джас, о которых я уже получил расспросные сведения от кочевавших там когда-то богинцев. Бурамбай с удовольствием согласился на мое предложение, соображая, что все земли, которые я посещу, будут закреплены за его племенем; притом он предупредил меня, что на летовки на Сары-джасе его враги сарыбагиши никогда не заходят, потому что это слишком далеко от их кочевий и они боятся быть отрезанными от них, как был ими отрезан уклонившийся от Бурамбая богинский род, желавший перекочевать на реку Нарын.
Снаряжение мое, занявшее три дня, было прекрасное. При содействии Бурамбая я получил внаймы за дешевую цену 70 свежих лошадей, 10 верблюдов и 6 проводников. Съестных припасов, как и во всех моих путешествиях 1857 года, других у меня не было, кроме сухарей, испеченных для меня в большом количестве еще во время моего пребывания в Верном по распоряжению Перемышльского, и сверх того, чая и курдючьего сала. Баранов мы находили везде, где встречали киргизские аулы, и, в случае возможности, забирали их живыми.
24 июня мы вышли в полном своем составе из аулов Бурамбая на Малой Каркаре с тем, чтобы во второй раз проникнуть в неведомую глубь Тянь-Шаня в направлении к самому высокому из его исполинов, Хан-Тенгри, и перейти, по возможности, водораздел рек Джунгарии, принадлежащих к системе реки Или и озера Балхаш и Кашгарии, или Малой Бухарин, принадлежащих к системе реки Тарим и озера Лоб-нор. Подниматься на Тянь-Шань мы должны были по реке Большой Каркаре, принадлежащей к илийской системе.
После двух часов пути мы достигли выхода Б. Каркары из гор и повернули в ее долину, по которой шли беспрепятственно полтора часа в предгорьях Тянь-Шаня. Долина поросла хорошим еловым лесом, а обнажения горных пород, нами встречаемые, состояли из известняков, а потом из гранита. Дойдя до раздела Б. Каркары на две ветви, мы пошли по левой, но долина ее так сузилась и обратилась в малодоступное ущелье, что наши проводники предупредили нас, что нашему довольно многочисленному отряду с верблюдами следовать далее через ущелье невозможно и что необходимо сделать обход его через горы по дороге, по которой идут обыкновенно богинцы со своими стадами и табунами на свои кочевья. Обходная дорога эта называлась Сарт-джол, то есть дорога сартов.
Поднимаясь по дороге круто в гору, мы сначала следовали еще по лесной зоне через еловый лес, но затем достигли предела лесной растительности и вышли на чудные луга, характеризуемые альпийской и субальпийской растительностью и служащие для летних кочевок знатных богинцев из Бурамбаева рода. К аулу одного из таких богинцев «белой кости» Балдысана, избравшего себе здесь прекрасное место для летовки по случаю болезни своей матери, которой был необходим горный воздух, мы и направились, свернув в сторону от Сарт-джола через роскошные альпийские пастбища.
С наслаждением провел я часа три на лугах субальпийской зоны в сборе растений, между которыми в этот день, 24 июня, мне удалось найти и один новый вид астрагала, названный впоследствии ботаником Бунге Oxytropis ochroleuса.[69] К аулу Балдысана мы дошли к 4 часам. Балдысан, принявший меня особенно радушно по рекомендации Бурамбая, представлял собой тип каракиргизского сибарита. Миролюбивый по природе, он прежде всего любил свое спокойствие и, не принимая участия в кровавой распре богинцев с сарыбагишами, он никогда не ездил на баранту и любил кочевать в тех местностях Тянь-Шаня, которые были наиболее недоступны набегам сарыбагишей. Наклонности его были артистические. Он страстно любил музыку и считался между каракиргизами самым лучшим музыкантом на домбре (струнный инструмент вроде балалайки) и охотно заслушивался песнями народных сказителей и импровизаторов, иногда проводя в этом занятии целые ночи.
С особенным удовольствием, по моему приглашению, Балдысан играл передо мной на домбре, пригласил и сказителей былин, которые пели очень монотонно эти былины под звуки домбры, а также импровизировали передо мной какие-то песни, в которых, по свидетельству моих переводчиков из казаков, прославляли мои поездки на прибрежья Иссык-Куля и к истокам Нарына, заставившие сарыбагишей бежать с земель богинцев. Когда же я возвратился в приготовленную мне юрту со своим неотлучным переводчиком-казаком и художником Кошаровым, к нам явился в своей живописной одежде и высокой шапке из лебяжьего пуха, с бубнами в руках дуана, то есть прорицатель, или по-сибирски шаман, так как у каракиргизов, так же как и у киргизов Большой орды, под покровом слабо привившегося мусульманства тлелись еще остатки шаманства.
Дуана (колдун) Большой орды. 1857 г. Рисунок художника П.Кошарова
Дуана, после нескольких обычных бешеных прыжков, привел себя в экстаз прорицателя и принялся предсказывать мне мою будущность. По его отрывочным словам, переведенным мне казаками (как они умели), он предсказал мне, что я буду улькун-тюре (большой сановник) у царя и буду иметь сто чинов (или знаков отличия), которые он, судя по его жестикуляции, видел на мне «воочию» перед собой, после чего при всякой новой виденной им почести падал к моим ногам в таком изнеможении, что, наконец, лишился чувств.
Я, конечно, тогда не придал никакого значения предсказаниям дуаны. О чинах и знаках отличия я и не думал, так как мне уже было 30 лет, и я не думал вступать в государственную службу, заботясь только о научных интересах, в особенности об исследованиях внутренней Азии, задумывая новое путешествие туда, куда впоследствии был направлен, при моем содействии, Пржевальский.
