Антони Смит - Две горсти песку
В эти первые дни в Маньяре мы во многом зависели от близлежащей деревушки Мтувумбу, что означает «Москитная река». Это была довольно убогая деревушка, своего рода гибрид главной улицы из раннего ковбойского фильма и заброшенного лесного селения. По рассказам, в Мтувумбу живут представители семи десятков африканских племен, которые искали здесь спасения от бушевавших в прошлом войн.
Пока мои товарищи делали покупки в одной индийской лавке, я заглянул в другую. Ее владелец каким-то образом всегда ухитрялся ходить с недельной щетиной. Но это ничто перед другим достижением того же лавочника — рубашка и брюки на нем обрели бессмертие.
— Хорошо здесь жить? — спросил я его.
— Плохо, — ответил он. — Уж я-то знаю, пятьдесят лет здесь живу.
— Чем же плохо?
— Во-первых, народ очень ленивый. Все до единого. Им бы только выпивать и заниматься любовью. Я не против того и другого, но только в виде хобби, а не основного занятия.
Уже через несколько дней в нашем маньярском лагере появились домашние животные. Лемур, конечно, всех затмевал и лихо уписывал кузнечиков. Когда он спал, не было зверька милее его. Когда же он просыпался на закате, его энергия не знала пределов и не признавала никаких ограничений. Прыжки, прыжки со стола на стул, со стула на человека, потом на следующего. Как сказал бы индийский лавочник, это хорошо иногда, но не все время. Этот лемур обладал способностью всем и всему мешать. То приземлится в тарелке с едой, то на столе, где разложены части кинокамеры. Взрослый лемур делает еще более дальние и точные прыжки. Наш же зверек пока только учился на нас, вокруг нас и чаще всего под ногами. Все равно мы его любили.
На втором месте был питон. Ален отлично знал змей, он с детства ими увлекался и вот ухитрился раздобыть двухметровый экземпляр. Как и у всякого домашнего животного, у питона были свои недостатки — он отказывался есть; вероятно, хотел сперва переварить то, чем еще раньше набил желудок. Зато до чего же он был великолепен, когда скользил и извивался на дереве по ветвям. Недостатки были и у здоровенной улитки, но и она была по-своему грациозна, когда переползала с одного пятачка травы на другой. А вот хамелеон, на наш взгляд, не обладал ни одним недостатком. Правда, он не умел менять окраску так ловко, как это положено хамелеонам, зато мастерски ловил мух. Когда мы завтракали, он охотился на них, лежа на ветке над нашим общим столом. Его двенадцатисантиметровый язык в 1/25 секунды поражал цель и почти так же стремительно втягивался обратно. Но потом липкая слизь на лепешечке, которой оканчивался его язык, высохла, и мухи уже не приклеивались. Тем не менее хамелеон отказывался пить. Его сажали в таз с водой, а он только плавал, изгибаясь и загребая одновременно правой передней и левой задней ногой и наоборот. Такой способ вместе с изгибанием позвоночника повторяет схему, исстари лежащую в основе передвижения всех четвероногих. Но язык хамелеона остался после эксперимента таким же сухим, каким был. Наконец мы вспомнили про естественный образ жизни хамелеона, смекнули, что он редко видит проточную воду, и подумали о росе. Мы обрызгали ближайшее растение водой, посадили на него хамелеона и с радостью увидели, что он слизывает влагу своим пересохшим, потрескавшимся языком. С этой минуты стоило круглым, наглым глазам хамелеона установить, что муха находится в пределах досягаемости, как добыча была обречена.
Удивительным существом был и наш богомол[4] — самка длиной около восьми сантиметров, которая всегда смотрела в глаза наблюдающему за ней человеку. Подобно лемуру богомол питался кузнечиками и съедал их без остатка. Аккуратно держит добычу лапками, откусывает и тщательно прожевывает. Когда люди едят сельдерей, они не держат его двумя руками, но, если бы они это делали, сходство было бы полным. Время от времени самка откладывала большое яйцо, покрытое пеной, которая тотчас раздувалась и затвердевала. После этого яйцо несколько недель оставалось неизменным, а потом из множества ячеек вылезали крохотные богомольчики. Вися на тончайших паутинках, они нащупывали дергающимися ножками опору; с этой секунды начинался их жизненный путь. Джоун была богомоловой нянькой и без устали пичкала детенышей мелкими насекомыми.
Впрочем, перед главной целью все наши животные отступали на второй план. Через неделю после прибытия, когда мы основательно изучили местные ветры, было решено наполнить оболочку. Ветер держался северо-восточный, примерный азимут 040, причем около трех часов дня он достигал изрядной силы. Поэтому мы собирались стартовать около полудня. Благодаря расположению лагеря и направлению ветра полет обещал стать чуть ли не образцовым. Мы пройдем над лесом, потом над непроходимыми болотистыми зарослями перед озером, над самим озером и, наконец, достигнем шестисотметровой гряды, оторачивающей с запада Рифт-Валли. Дальше мы либо перевалим через эту гряду, либо пойдем над долиной. В обоих случаях нас со всех сторон будут окружать несравненные виды и будет полная возможность наблюдать животных, которыми кишат лес и берега озера.
Естественно, наполнение оболочки проходило совсем иначе, чем на Занзибаре. Вместо шеститысячной толпы было всего три зрителя — три неожиданно вынырнувших из леса африканца, которые не понимали ни слова на суахили. Взамен солдат, помогавших нам на Занзибаре управляться с балластом и веревками, мы привезли жителей Мтувумбу — столько, сколько уместилось в нашем «джипси». С их помощью Ален занялся подачей газа, Дуглас — съемками, Джоун и я — шаром. Все шло гладко, и к половине двенадцатого гондола была подвешена к кольцу. Мы уложили в нее восемьдесят мешков с песком и пошли перекусить. Аэростат выглядел образцово. Ветер умеренный, азимут 040. Все как будто предвещало ударный полет. Это показывает, как мы и некоторые предзнаменования способны ошибаться.
Перерыв на завтрак продлился не больше получаса. Только он начался, с севера появился небольшой самолет, покружил над лагерем и сел между нами и пасущимися жирафами. Из самолета вышли Хью Лэмпри и Джон Ньюбоулд: один — зоолог, другой — ботаник, и оба мои старые знакомые. Летя из Аруши в Нгоронгоро, они за сорок километров увидели наш аэростат этакий апельсин в стране пигмеев — и сели, чтобы рассмотреть его поближе. Предложение выпить с нами пива было принято, и, сидя за столом, мы вместе смотрели на яркий круглый шар. На Занзибаре нам не довелось им спокойно полюбоваться.
Итак, мы глядели на аэростат, говорили обо всем том, что делается в последнюю минуту, собирали все то, что надо взять с собой, и жевали бутерброды с сыром и маринованными огурцами. Вдруг на глазах у нас шар стал еще ярче. Над грядой у Рифт-Валли возникло облако и начало расти с угрожающей скоростью. Ветер не изменился, но облако продолжало расти. И ничего не поделаешь, сиди и смотри… Сыр и огурцы застряли у нас в зубах. Пиво осталось недопитым.
Слегка закачался шар, потом слабое дуновение коснулось наших лиц. На балласт уже ушли все мешки с песком, добавить было нечего. К тому же аэростат выдерживает ветер до 50 километров в час. Туча заглатывала воздух, голубое небо становилось черным. Мы глядели, словно завороженные, с неприятным чувством под ложечкой. Ветер крепчал, шар качался все сильнее. Пухлая белая кромка тучи прошла у нас над головой, и по земле заскользила густая тень.
Помнится, мы еще держали в руках куски хлеба с сыром и кружки с пивом, когда упали первые капли дождя. Кто-то предложил укрыться в палатке. Мы отступили под тент и смотрели, как погода становится все хуже и хуже. Тревожное состояние атмосферы внезапно перешло в буйство. Невесть откуда налетел шквал, и с неба хлынул дождь. Послышался приглушенный скрип: ветер достиг силы шторма, и в ту же секунду аэростат тронулся с места.
Крича Джоун и Дугласу, чтобы они подогнали машины, мы выскочили из палатки. Шар кидало так, что оранжевая оболочка едва не касалась земли. Мы с Аденом шлепали по лужам, скользили по грязи, кричали что-то и отскакивали, когда шар вдруг дергался в нашу сторону. Потом поймали гондолу, которая рывками волочилась по земле. С оболочки, будто из огромного крана, хлестала вода, и мы оказались буквально под водопадом, который перемещался по прихоти ветра.
Подъехали машины. Мы надеялись, что они удержат аэростат. Ален захватил гондолу веревкой и побежал с другим концом к грузовику. Сильный рывок гондолы бросил его навзничь в грязь. Он вскочил на ноги и зацепил петлей за крюк на буфере автомашины. Новый рывок гондолы — веревка выскользнула у него из рук. Мы были совершенно бессильны. Три четверти тонны песку тоже ничего не значили. Аэростат как ни в чем не бывало продолжал свои скачки и рывки.
Наконец Алену удалось закрепить веревку за бампер грузовика, и кто-то включил скорость. Все четыре колеса забуксовали. Во все стороны летели комья грязи, а гондола знай себе ползла со скрипом дальше. Трудно что-либо разглядеть, когда веки залеплены грязью, но, судя по тому, что веревка не оборвалась, аэростат перетянул грузовик. Правда, мы видели, что колючие акации подступают все ближе. Если эти деревья и оболочка встретятся, она будет разорвана в клочья. Даже обычные деревья пропороли бы ткань, а на акациях каждая ветка оснащена пятисантиметровыми шипами.
