Владимир Понизовский - Посты сменяются на рассвете
«Единственная публика, которую я вижу... это около ста солдат и офицеров. Спасибо за любезное и серьезное внимание, которое мне оказано! Дай бог, чтобы здесь оказалась вся армия! Я знаю, что рано или поздно она будет гореть желанием смыть позорное, грязное и кровавое пятно, которым запачкан военный мундир в результате действий группы бездушных людей. Пока еще они живут в свое удовольствие за спиной армии, но недалеко то время, когда народ сбросит их».
И еще он сказал:
«Я не поступлю так, как поступают все адвокаты, которые просят свободы для подзащитного. Я не могу просить ее, когда мои товарищи еще страдают на острове Пинос в позорном заточении. Пошлите меня к ним разделить их судьбу. Ведь понятно, что честные должны либо погибать, либо сидеть в тюрьме, если в республике президентом является преступник и бандит».
А закончил так:
«Вы можете меня осудить, это не имеет значения: история меня оправдает!»
Его приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. Но его речь, получившая название «История меня оправдает!», в списках распространилась но всей Кубе, превратилась в программу борьбы патриотов. Фидель после штурма «Монкады» стал в глазах народа национальным героем, а день штурма превратился в день отсчета вооруженного движения против диктатуры, завершившегося в ночь на новый, пятьдесят девятый год разгромом сорокатысячной армии Батисты, бегством диктатора и полной победой повстанцев. И кто теперь, бросив ретроспективный взгляд, назвал бы штурм «Монкады» необдуманным и бессмысленным взрывом отчаяния?.. Андрей Петрович на собственном опыте знал, как важно бывает в критические моменты действовать решительно и отважно, уповая и на то, что результаты скажутся лишь через годы.
Лаптев разговаривал с Обрагоном, но этот разговор рвался на клочки: звонил телефон, входили сотрудники, приносили бланки, получали распоряжения. Голоса были сдержанны, но взволнованны. «Какую кашу варишь?» — спросил Андрей Петрович. «Знаешь, на Кубе издавна была пословица: «Бедная наша страна — так далеко от бога и так близко от Соединенных Штатов». С таким соседом хватает забот», — уклончиво ответил Феликс. Лаптев понял: какая-то контрразведывательная операция, связанная с этим «соседом».
Спросил: «Как ты оказался на Кубе, на этой работе?»
Обрагон поведал. После отъезда Артуро и Хозефы их саперный батальон продолжал действовать на Центральном фронте, под Мадридом. Феликс командовал отрядом, а когда прибыл опытный диверсант, волонтер из Латвии, коммунист, Обрагона, Варрона и еще двух бойцов откомандировали в штаб обороны столицы, в сегуридад, — «пятая колонна» активизировалась. В Испании воевал до последнего. Уже пал Мадрид, уже франкисты осадили Барселону... Его ранило на Эбро, с последней группой прикрытия они отошли через горы во Францию. Там их интернировали. Сменил три концлагеря. Потом началась вторая мировая война. Там же, во Франции, участвовал в движении Сопротивления. После 9 мая сорок пятого года где только не побывал. А вот на родине — не довелось. «Что знаешь о судьбе наших ребят?» Студент-анархист Лусьяно убит под Мадридом. Божидар умер от ран в лазарете — ушел из отряда и воевал в интербригаде, со своими, с югославами. Рафаэля, крестьянина из Андалузии, схватили и замучили франкисты. Называл имена. Всплывали в памяти лица. И мрачным рефреном звучало: «Убит. Убит. Умер от ран. Погиб в концлагере. Замучен франкистами»...
Из слов людей, входивших в кабинет, из приказаний, которые отдавал Обрагон, Лаптев понял, о чем шла речь. Подобными операциями он занимался едва ли не с девятнадцатого года, еще в оперативной группе ВЧК, под руководством Феликса Эдмундовича.
Но сейчас, самим своим присутствием, он невольно отвлекает Феликса, мешает ему сосредоточиться.
Андрей Петрович поднялся:
— Давай лучше встретимся утром.
Вышел из особняка. И снова обступила его ночная душистая Гавана. И он вдруг решил, что останется в городе до утра — на судне у него сейчас дел нет, там полным ходом идет разгрузка, а ему нужно побыть наедине с самим собой.
Он бродил по темным улочкам. Из-за стен, закрытых и отворенных дверей и окон доносилось бренчание гитар, радиомузыка, голоса. Лаптев вспомнил, как вот такой же ночью уходил его саперный батальон форсировать ледяную Тахо под Толедо, а накануне Лена сказала, что она — жена Росарио. Это было четверть века назад... Он усмехнулся: да, вот какие уже мерки... Хочешь или не хочешь признавать, а прожил порядочно, вступил в пору подведения итогов...
И вдруг всплыло совсем давнее, из детства: «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома...» Действительно, надо ли было так стремиться сюда, через полмира, чтобы увидеть Лену?..
Он шел в гору по какой-то улице и неожиданно оказался у сверкающей громады «Гавана либре». Подумал: почему бы не снять в отеле номер, соснуть пару часов на кровати, всеми четырьмя ножками упирающейся в земную твердь? За недели путешествия по морям соскучился он по спокойному, без качки, ложу.
Лифт вознес на двадцатый этаж. Стеклянная стена номера была распахнута на Мексиканский залив. В комнате гулял влажный, свежий ветер. Город внизу лучился огнями, вспыхивал прожектор маяка, светились огни судов в бухте.
За горизонтом едва уловимо рождалось утро.
7
Хуанито вприпрыжку мчался по улице, обгоняя ватаги таких же, как и он, ребят. Раннее утро Гаваны — час учеников. С книгами и тетрадками, с картами и гербариями, они спешили к школам. У стен школ были установлены щиты. На плакатах — маленькие смешные человечки держали в руках раскрытые книги:
«Счастливый 1963 год. Народ, который учится, — это народ, который побеждает!»
Или другие человечки: в одной руке винтовка, в другой — книга:
«Чтобы быть свободными, надо быть образованными!»
А еще чаще, просто и ясно:
«Куба — первая страна Америки, свободная от неграмотности!»
Мальчику нравились эти звонкие революционные лозунги. Но вот учиться... Корпеть над тетрадками в тихих классах, с неподатливым пером в руке... Ну уж нет! Улицы — вот его школа! Энергия бурлила в нем, и сиденья парт казались ему утыканными гвоздями. Что поделаешь — учиться, конечно, придется. Но потом. Сейчас главное — защищать революцию! Он день и ночь должен быть на посту!.. Поэтому даже больше, чем лозунги, были ему по душе на авенидах Гаваны густо-зеленые мясистые кактусы с желтыми дырами от пуль — следы схваток с гусанос, слизняками-контрреволюционерами.
Он пробежал несколько улиц и замедлил шаги на авениде Пасео, у резиденции бразильского посольства. У ограды посольства стояли усиленные наряды народной полиции. А за оградой, за мелкоячеистой сеткой решетки, топтались или лежали на траве угрюмые и небритые люди. Прямо на ветвях и кустах сохло белье. Хуанито знал: это на территории посольства укрылись несколько десятков контрреволюционеров. Вот они, протяни руку и схвати!.. Ненавистные рожи!.. Но за чертой ограды по каким-то там законам власть республики кончалась. Зато и гусанос не могли показать носа на сантиметр дальше сетки. Они находились в добровольном заточении много месяцев. Наверно, подыхают от скуки. Часами, прильнув к ограде, смотрят на улицу. Мальчугану их не было жалко ни на мизинец: ух, сколько на счету каждого преступлений! Может, это кто-то из них убил его отца.
