Уильям Голдэм - Искатель. 1993. Выпуск №4
Сцель стоял у раковины, мыл руки. Потом встряхнул их, вытер полотенцем. Поднял к яркой лампе и тщательно осмотрел. Видимо, что-то не понравилось ему, и он начал мыть руки заново. Помыв и вытерев, он подставил их под свет лампы и заговорил:
— Вы должны извинить меня, я ужасно брезглив. Там, где я живу, прачка стирает каждый божий день. Так, значит, вы — брат Сциллы.
Бэйб не ответил.
— Сейчас время разговора — боль будет чисто душевная, и поверьте, физическая от нас никуда не денется. Но я думаю, нам лучше сначала поговорить. Хотите знать, каким образом вас обманули? Выстрелы были холостые, нож — со складывающимся лезвием.
Бэйб молчал.
— Томас Бэйбингтон, как сказал Джанеуэй. Конечно, в честь великого британского историка. Как вас называют знакомые? Том, я полагаю.
Бэйб закрыл глаза.
— Я понимаю, вы испытываете определенное отвращение ко мне, но, видите ли, я хочу поговорить, и командую здесь я, но я никогда не стал бы навязываться тому, кто не хочет смотреть на меня. Вы не хотите говорить со мной? Как будет угодно. Но если я захочу поглубже просверлить ваш зуб…
Бэйб открыл глаза.
— Почему у вас такой слабый акцент? Я кое-что понимаю в языках, очень трудно скрыть немецкий акцент.
Сцель едва заметно улыбнулся.
— Джанеуэй предупреждал меня, что вы умны, но я все равно не ожидал такого атакующего дебюта. «Что вы собираетесь делать со мной?» — вот что я ожидал от вас. Или вы могли бы спросить о брате. Но вы с первого выстрела угадали мою гордость, так что примите поздравления.
— Я всего лишь интересуюсь языками, это часть общей истории, — объяснил Бэйб. — Что вы собираетесь делать со мной?
— Неприятные вещи, — пообещал Сцель и без всякого перехода сказал: — В детстве я переболел алексией, это такая болезнь…
— Я знаю алексию, это когда не понимаешь написанную речь.
— Ваши знания впечатляют, — заметил Сцель.
— Я много читаю, филологию и психологию я затронул в том объеме, в каком они имеют отношение к истории. Какие неприятные вещи, не могли бы вы сказать прямо? Вряд ли теперь меня можно чем-то удивить…
— Мы говорили об алексии и моем детстве, а я никогда не уклоняюсь от темы; не забывайте, вы задали вопрос. Во время разговора ваш страх постепенно увеличивается, вы уже предчувствуете боль, и я думаю, что зуб ваш болит сильнее, чем две минуты назад.
— Да, сильнее, — подтвердил Бэйб.
— Я не ожидаю сочувствия от еврея, но вы можете догадаться, что мое детство было не особо радостным. Я был способным, я знал, что я способный, совершенно определенно знал, но все относились ко мне как к слабоумному. Я всегда терпеть не мог письменное слово, мое чистописание все еще на уровне каракулей, я презираю этимологию, филологию, но нахожу восхитительной морфологию. Полагаю, вы знаете, что это такое.
Бэйб кивнул.
— Я люблю просторечие. Плюс еще кое-что.
— Что?
— Я провел последнюю четверть века в Южной Америке, а там совершенно нечего делать. Если вы революционер, там очень скучно. Так что я, естественно, говорю на немецком, естественно, на испанском, а также на французском, британском и американском английском. В настоящее время учу итальянский, и, к сожалению, я уже слишком стар, чтобы приниматься за китайский.
— Есть еще русский, — сказал Бэйб.
— Как историку, вам еще нужно заполнить много пробелов. После всего, что мы сделали русским, я с тем же успехом могу приняться за иврит. Я был окружен сумасшедшими. — Сцель взглянул на Бэйба и рассмеялся. — Это, наверное, покажется вам смешным, потому что, я уверен, вы считаете меня сумасшедшим.
— Да нет же, — сказал Бэйб, — у каждого есть свои маленькие странности. Вы говорите, что вы невинны, для меня этого достаточно.
— Я потерял невинность в двенадцать лет, с горничной. Это было… Я не утверждал, что я невиновен. Я просто сказал, что у меня никогда не было безумных идей. Всякий испытуемый, попадавший под мою опеку, имел на то веские, серьезные причины.
— Испытуемый?
— Так мы их называли в нашем экспериментальном блоке. Как ваш зуб, сильно болит?
Бэйб кивнул.
— Вы надеетесь, что кто-нибудь спасет вас?
Бэйб снова кивнул.
— Возможно, но маловероятно. Никогда не теряйте надежды. Это жилище принадлежало моему отцу, единственные обитатели — Карл и Эрхард. Соседний склад пустует. Не теряйте надежды, ради Бога. Без нее боль становится острее. Как только человек перестает надеяться, он становится инертным. Из такого человека очень трудно выжать правду.
— Но я уже сказал правду, — запинаясь, проговорил Бэйб, — и вам, и Джанеуэю. Сто раз. Я ничего не знаю.
— Я очень хорошо платил твоему брату, самые высокие комиссионные за доставку бриллиантов в Шотландию. В этом я ему доверял; когда дело касается денег, только евреям и можно доверять. У вас могут быть иные соображения. Сцилла работал на меня много лет, но, когда умер мой отец, все переменилось. Я думаю, ваш брат собирался убить меня у выхода из банка и забрать бриллианты. Что вы на это скажете?
— Я ничего не знаю.
— Я не верю вам. Вашему брату можно было доверять, потому что он любил деньги. В конце концов он был американцем, а это у вас вроде как национальная черта. Сцилла был моим курьером, и неплохим: осторожным, ловким, сильным — его невозможно было ограбить. Он получал за свою службу много денег. Он очень заботился о вас и умер у вас на руках. Он мог вам что-то сказать, может быть, совсем немного, может быть, очень много, а может, и все. Планировал ли он, к примеру, что-нибудь, а если да, то в одиночку или нет, если нет, то с кем? Так как его больше нет с нами, план остается в действии? Будет ли кто-нибудь грабить меня после выхода из банка? Может, вы прольете свет на некоторые из этих пунктов?
Зуб уже болел не переставая. Бэйб чувствовал, что разговор скоро закончится.
— Я не знаю.
— В последний раз спрашиваю: опасно ли мне идти за бриллиантами?
Бэйб ничего не мог сказать.
Сцель открыл черный кожаный чемоданчик и вытащил портативное сверло.
— Наверное, вы думали, — сказал Сцель, занимаясь своим оборудованием, — что вам не повезло: у вас был больной зуб как раз для меня. Думать так было бы совершенно неразумно. Но если вы и предположили такое, позвольте мне разуверить вас: все обстоит как раз наоборот, вам повезло.
Сердце Бэйба было готово выпрыгнуть из груди. Он вспомнил птицу, которую видел однажды в детстве. Она так разволновалась при виде приближающейся кошки, так трепетала и кричала в своей клетке, что вдруг свалилась замертво: крошечное сердце не выдержало напряжения.
