Владимир Мазур - Граница у трапа
В каюте чифа Метис, стоя у иллюминатора, указал взглядом на крайнего, переминавшегося с ноги на ногу.
— Вон тот, с синей сумкой. Кличка «Раджа». Будет работать с тобой. Умеет все. Я даже сам толком не знаю, чего он не умеет. Ему человека убить — как спичку задуть. Он подойдет к тебе после отхода. Устроишь его так, чтоб был всегда под рукой.
— А куда девалось пятеро прежних?
— Кто где, — ухмыльнулся Метис. — Кто в госпитале с проломленной черепушкой, кто в каталажке. Пришлось устроить массовый обмен потому, что на Раджу обратили бы внимание... Ну, как? Обдумал насчет капитана? Сменит он курс? Уговоришь переоформить грузовой манифест?
— Сделаю все возможное.
— А если не получится?
— Должно. Капитан слишком привязан к Мэй.
— О! — с уважением протянул Метис. — Молодец! Не хочу перехвалить, но ты действительно мудрец. И все же не забудь — ящики должны быть без маркировки.
— Все сделаю, как надо, — пообещал чиф.
* * *Салют — развлечение слабенькое, но мне почему-то казалось, что она станет вздрагивать при каждом залпе. Как-то раз я уже любовался фейерверком в этом же парке. Девочка, которую тогда обнимал, весело кричала «ура» после каждого залпа, хотя и вздрагивала, и все торопила идти к морю... Была та девочка очень ласкова и не строила из себя недотрогу. Вскоре она уехала в свой большой город, а через неделю прислала письмо, что выходит замуж...
Юля, которую я встретил случайно в конторе стивидоров, не стала спрашивать, как другие, куда мы пойдем, что будем делать. Она просто согласилась встретиться, погулять, посмотреть салют...
Мне нравились и салют, и массовые гулянья, где толчется множество народа, где все веселы, нарядно одеты, где можно поглазеть на людей и себя показать. Дешево и сердито, так сказать.
В Москве салют замечательный. Там каждый залп приносит что-то новенькое, неожиданное — то мерцание огоньков, то беспрерывно распускающиеся цветы, то растущее разноцветное облако.
У нас попроще. Трах — и сноп ракет. Ребятня орет «ура», взрослые делают вид, что давно вышли из детского возраста, однако рты их невольно растягиваются до ушей, и они глаз не могут оторвать от неба.
В половине десятого я в отутюженных брюках, в новенькой оранжевой рубашке вышел, словно из песенки про удалого мальчонку, из парадного, чтобы за полчаса преодолеть расстояние в полкилометра. Мне не терпелось встретить Юлю.
На перекрестке улочек встретил Марка Фомича.
Невысокий, с седым пушком на голове, он шел в том же направлении, слегка припадая на правую ногу. Когда-то, знал я по рассказам соседа, его накрыло взрывной волной, ударило в правый бок, контузило, после чего нога стала усыхать.
— Здрасте, Марк Фомич! Что ж вы сегодня не в парадной форме? Ради такого дня можно было бы и орденами сверкнуть.
Марк Фомич покосился на орденские колонки, горестно вздохнул.
— Эх, Юра, не напоминай. До сих пор в себя прийти не могу.
— А что случилось?
— Украли... И ордена, и медали. Хорошо, хоть удостоверения остались.
— Как? Кто украл?
— Да тут один... И паренек вроде неплохой... Из вашей, тридцать восьмой, школы.
— Вот это да!
— Так-то вот. Как тебе это нравится?
— Кому такое может понравиться? Но... Вы же знаете, кто украл, когда украл... Почему не заставите вернуть?
Мы потихоньку шли в направлении парка, куда ручейками стекался народ. Все празднично одеты, оживлены предстоящим салютом.
— Да бог с ним! Его мамаша так просила, так плакала... Не вернуть уж! Не вернуть, — покачал Марк Фомич головой. — Говорит, продал, а кому — не помнит. Или не хочет вспоминать. Ну, я его и простил. Так что ходить мне теперь без своего «иконостаса».
— Ну и ну! — удивился я, не забывая шарить взглядом по сторонам — как бы не прозевать Юлю. — Как же так можно? Воевали, натерпелись, были ранены и так... легко расстались с боевыми орденами. Даже обидно за вас.
— Ты пойми... Милиция, суд, то да се... Одним махом у пацана будет испорчена биография. Не так ордена жаль, как его. Сядь он в колонию, чему его там научат?
— А кто украл?
— Да чего уж там...
— Ну, кто?
— Тебе зачем?
— Поговорю с ним.
— Не забивай себе, Юр, голову ерундой. Лови своих контрабандистов.
— Ничего себе ерунда! Да вы не бойтесь, я его бить не стану. Только поговорю, и все.
— Не хватало, чтоб ты еще подрался!
Мы углублялись в парк. За кустами уже просматривались группки людей, огромная поляна, на которой стояли военные автомашины, какие-то короткие трубы.
— Никому! — пообещал я. — Могила!
Марк Фомич нехотя сказал:
— Вовка-«милиционер».
Я присвистнул от удивления, увидел Юлю, которая шла по аллее в нашу сторону, поспешил распрощаться.
— Марк Фомич, прошу прощения, мне тут надо... Он кивнул на прощание и остановился под молоденьким кленом.
— Привет! — заулыбался я на все тридцать два зуба. — Молодец, не опаздываешь.
— Стараюсь, — улыбалась Юля. — Твой отец? — показала она глазами в сторону Марка Фомича.
— Нет. Сосед. Неприятная история вышла у старика.
— Какая?
Я не успел рассказать. Бабахнуло так плотно, так близко, что Юля, взвизгнув, юркнула мне под руку. Я, естественно, не преминул воспользоваться случаем и покровительственно положил ей руку на плечи. Приятно успокаивать симпатичную девушку, тем более, что ее испуг был лишь предлогом обнять меня покрепче...
Мальчишки и кое-кто из взрослых завопили «ура», ракеты с шипеньем вознеслись в темно-сиреневое небо, потом их остатки посыпались в траву, и мы поспешили укрыться под кронами,
Я прижимал к себе вздрагивающую при каждом залпе Юлю, смотрел на разноцветье ракет, кричал вместе со всеми вполголоса «ура», думал о предстоящей прогулке, веселился до тех пор, пока в очередной вспышке не увидел сиротливо стоявшего поодаль Марка Фомича.
Задрав голову, он, как и все, смотрел на ракеты, «ура» не кричал. Я знал, что он воевал в пехоте, «ура» накричался в атаках. О чем он думал, глядя на ракеты? Что вспоминал?
На секунду представилось, что, может быть, сейчас кто-то торгуется, продавая боевые ордена...
— Что случилось? — спросила Юля, затормошив меня рукой, обвивавшей талию.
— Пошли-ка к морю, — предложил я. — Давно его не видел...
Юля охотно засмеялась, и мы выбрались на аллею. Тени, внезапно выраставшие впереди нас, быстро росли, еще быстрее таяли, укорачивались и исчезали.
Вовчика-«милиционера» я знал хорошо. Свое прозвище он получил потому, что отец его служил в милиции. «Милиционером» продолжали прозывать и после гибели отца. Мать Вовчика много и тяжело работала, и малый оказался предоставленным самому себе. Соседи рассказывали, что он ошивается допоздна в парадных, шатается по району и постепенно превращается в одного из тех, с кем постоянно возился его отец.
