Остин Райт - Островитяния. Том первый
— Дорна! — начал я, но где мне было отыскать в чужом языке то единственное нужное слово…
— Прошу вас! — со стоном вырвалось у нее, и она резко отдернула руку. Потом быстро отвернулась — и вот мы уже спускались по винтовой лестнице. Дорна шла впереди.
— Дорна! — окликнул я ее.
Мы стояли внизу, у подножия башни. Я старался заглянуть в лицо девушке, но она отворачивалась.
— Дорна, послушайте!
— Нет! Нет!
Она смеялась, она задыхалась от смеха.
— Нет, Джон! Нет, нет, нет!..
Сосняк кончился, пошел буковый лес. Я мог бы схватить ее, остановить, заставить выслушать меня, но руки и голос отказывались повиноваться, ведь это была Дорна. Нет, я не мог.
Единственное, что оставалось, это покорно идти за ней, и словно почувствовав это, Дорна замедлила шаг. Мы прошли через ворота так, словно ничего не случилось, вежливо придержав створки, но сад, где мы недавно сажали цветы, виделся мне зыбко, как в тумане.
— Я пойду назад, к Ронанам! — Голос ее прозвучал сурово, едва не срываясь на крик. — И не смейте идти за мной дальше! Я бы никогда не позволила, чтобы это случилось!
— Дорна, завтра…
— Нет! Мы не можем! Я не могу теперь! Отпустите меня, Джон!
— Прощайте, — сказал я, давая понять, что она может идти.
— Ах, нет! Мы еще увидимся, я все объясню, но теперь я должна идти.
Она повернулась и стала удаляться. Это было мучительно — видеть, как она уходит… Я пошел взглянуть, не распустились ли бутоны дарсо. Но видел я одно — идущую по буковой аллее Дорну, взволнованную, смятенную, спешащую прочь…
Тяжело вновь окунуться в повседневные заботы после такого потрясения, когда едва приоткрывшиеся двери вновь захлопнулись перед тобой; но мне пришлось, и вышло удачно, и я даже несколько гордился тем, как естественно удается мне держаться. Я говорил со всеми так, словно ничего не произошло. Никто ни о чем не догадался, но, когда Марта обмолвилась, что Дорна приезжала от Ронанов, явно рассчитывая, что кто-нибудь спросит, почему, голова у меня на мгновение закружилась.
Всю эту ночь ум мой беспомощно и мучительно метался в лабиринте догадок, но ничто не могло затмить красоты Дорны, красоты, которая на мгновение была моей.
Настало утро, и когда я спустился вниз, слишком рано для завтрака, слуга передал мне, что Дорна хочет видеть меня после завтрака на пристани. Возможно, мы все же проведем день вместе…
В воздухе веяло отдающей железом стылостью. Снова затопили камины, а на улице суровый, порывистый западный ветер раскачивал ветви ив и буков, уже покрытые молодой листвой, трепещущей, пестрой.
Пройдя между эллингами, я увидел Дорну. Она сидела на каменном кнехте и глядела на воду. Я надеялся, что она будет в плаще, с корзинкой, готовая к долгой прогулке, но, конечно, надеялся зря.
Никогда я еще не видел этой глубокой морщины, что пролегла теперь у нее между бровей, и таких глубоких теней под глазами.
Она встала, повернулась ко мне.
— Джон, — сказала она, не давая мне заговорить, — мы должны вернуть все на свои места, чтобы все было, как до вашего приезда.
Мне стало тревожно и радостно, ведь так или иначе это значило, что что-то переменилось, и не только во мне, но и в ней.
— И не только ради вас, но и ради меня, — добавила Дорна. — Я не могу сказать вам, зачем, кроме того, что уже говорила… словом, это все тот же мой «вопрос».
— Но когда он решится, Дорна?
— Летом, когда соберется Совет, — сказала она, не глядя на меня, — или несколько недель спустя.
Это означало, что мне придется ждать еще три месяца, причем оснований для новых надежд не предвиделось.
Дорна стояла, прижав руки к груди, глядя на сцепленные пальцы.
— Я вела себя нечестно, — сказала она.
— Прошу вас, не думайте так! — воскликнул я.
— Да. Я виновата, я дала повод думать, что чувствую к вам апиату. Простите.
Сказав это, она быстро взглянула на меня.
— Мне так жаль, вы не можете себе представить!
Выражение ее лица сделалось скорбным. Видеть это было нестерпимо.
— Не жалейте, Дорна!
— Вы слишком добры ко мне, Джон!
Со стороны могло показаться, что мы ссоримся, хотя в умоляющем взгляде Дорны читалось одно желание — найти правильные слова, сделать что-то, в то время как я всем сердцем взывал к ней, моля о более милостивом приговоре. Она обрекала меня на три месяца жалкого, мучительного ожидания, еще более тяжелого, чем раньше: то, что произошло, лишь разбередило мою страсть.
— Не беспокойтесь об этом, Дорна.
— Ах, Джон!
Ее взгляд сверкнул, она отвернулась и продолжала, стоя ко мне спиной:
— Я ничего не могу для вас сделать, ничего, по крайней мере сейчас. А мне так хотелось. Как все это нечестно, несправедливо! Единственное, что остается, это чтобы вы сделали что-нибудь ради меня, что-то, что мы должны сделать. Но я прошу вас не потому, что вы должны. Мне это нужно самой! Вы поедете к Хисам?
Я даже не сразу понял, что Дорна отсылает меня.
— Я поеду, если вы этого хотите.
— Я этого хочу? Ах, Джон!
Она умолкла, потом заговорила более спокойно.
— Мне хочется, чтобы вы остались, но ради себя прошу — уезжайте. Может быть, так будет лучше и для вас.
Почему она не оставляла за мной права на благородный поступок, на жертву? Ведь своими интересами я пренебрег.
— Я поеду завтра, раз вы просите.
— Именно потому, что я прошу? — с надрывом воскликнула она.
— Конечно, Дорна!
Наступило мертвое молчание. Все было кончено. Я знал, какими долгими могут оказаться порой три месяца.
— Я должна вернуться к Ронанам, — сказала наконец Дорна. — Вы, наверное, уедете рано. Я приду попрощаться с вами.
— Если для вас это слишком рано…
— Я хочу прийти, Джон!
Дорна сбежала по ступеням к причаленной внизу лодке — той самой, которую красил старый Ронан.
Я мог гордиться своим самообладанием — никто ничего не заподозрил. После предварительной репетиции я холодно сообщил Дорну и Файне, что уезжаю.
Днем Дорн пригласил меня прокатиться на лодке. Ветер наконец-то оказался достаточно сильным, налетая порывами то с запада, то с северо-запада. Дойдя до Эрна, мы пересели в маленькую лодку; ее сильно кренило, она постоянно зарывалась носом в буруны, вздымая столбы брызг, так что парус вымок по крайней мере наполовину. Мы шли близко к подветренному берегу. Внезапно показалась лодка. Дорна сидела у руля, на леере. Прежде чем парус скрыл ее, она успела помахать нам рукой. Она была мокрой с ног до головы, волосы слиплись прядями, босые ноги то и дело окатывало водой, платье прилипло к телу. Молодой Ронан работал черпаком.
